Золотая атака корниловцев.
Внизу, поднимаясь по пологому склону, навстречу нам скорым шагом двигались три густые длинные цепи красной пехоты, на расстоянии каких-нибудь пятисот шагов. Не было сомнений, что они уже знали, что конница казаков зашла им в глубокий тыл, и они, отступая — должны пробиться. Шли уверенно, твердо и в полном боевом порядке. Меж цепей шло до двух десятков тачанок с пулеметами. На их правом фланге отступления (на восток) — конная группа человек в сто пятьдесят — сдерживала натиск двух сотен корниловцев, 5-й и 6-й, общей численностью чуть свыше 70 шашек.
Две сотни корниловцев, 3-я и 4-я, разрозненно маячили восточнее села Кормового, поражаемые откуда-то шрапнельным огнем красных. Их сила была также чуть свыше 70 шашек.
Далеко-далеко позади отступающих цепей красной пехоты, вне досягаемости орудийного огня — виднелись три линии “маленьких точек”: это наступали последние два батальона пластунов генерала Ходкевича.
Там где-то должен быть 1-й Черноморский полк полковника Малышенко, но его не было видно.
Так неожиданно столкнувшись лицом к лицу с главными силами красной пехоты, мои 1-я и 2-я сотни есаулов Твердого и Друшлякова, с растянувшейся пулеметной командой есаула Мартыненко — как шли-скакали в колонне по шести, так и без слов команды — ринулись за своими офицерами вперед, в сокрушающий карьер…
Неизбежность атаки… захватывающий душу порыв… жажда боевой схватки да еще на глазах самого Бабия… Благоприятный уклон местности и необъяснимая уверенность в удаче — все это вместе взятое — дало сильнейший порыв в атаке.
Ни малочисленность 1-й и 2-й сотен перед грозной и наглядной силой врага, ни звук жестоко свистящих и цокающих пуль, готовых, казалось, снести целиком голову с плеч, ни чувство страха смерти — ничто уже не волновало… все отлетело прочь! И расстояние до врага в каких-нибудь пятьсот шагов, разделявших нас, — показалось так близким, близким…
Увидев порыв своих сотен при штабе полка — фланговые сотни всегда дружных и сплоченных кровью корниловцев — как стаи голодных и озлобленных волков, бросились в поддержку со своих противоположных флангов. 3-я и 4-я сотни храбрых и гордых офицеров Литвиненко и Ростовцева, которые были гораздо дальше от противника, чем остальные четыре сотни полка, — они, разрозненно, без всякого строя, карьером бросились с возвышенности, чтобы не опоздать к моменту “удара на шашки”. Впереди всех, с поднятыми вверх шашками, блестя клинками на утреннем солнце, давая пример своим подчиненным казакам, — скакали командиры сотен.
Было яркое теплое солнечное весеннее утро. То утро, когда проснувшийся жаворонок начинает виться в воздухе на одном месте и петь песнь свою… И когда в природе чувствуется еще ночная тишина и разряженность…
В такое мягкое доброе упоительное весеннее утро — малочисленные сотни Корниловского полка — неслись на смерть…
Тихо-тихо было кругом… И только топот бешено скачущих коней по мягкому грунту, поросшему молодым ковылем, да жестокий короткий визг смертоносных пуль навстречу — нарушал чьи-либо предсмертные секунды… Казаки даже не кричали “ура”… Словно оно и не нужно было или было еще рано… Общий порыв захлестнул всех!
Моя рослая кобылица Ольга, гораздо сильнее казачьих лошадей и к тому же совершенно без вьюка на седле, — она неслась впереди всех, просто по признаку превосходства своей физической силы, но отнюдь не от храбрости своего седока. За мной скакал мой помощник, скромный есаул Марков. За ним ординарцы. Потом есаул Твердый со своей сотней.
Дальше есаул Друшляков с незамаевцами и калниболотцами своей сотни. Двенадцать полковых пулеметов на линейках есаула Мартыненко, растянувшись в длину, вперемежку со своими урядниками и нумерными казаками, — также неслись в конную атаку, усиливая наглядно, численно, боевую мощь полка. Блеск выхваченных из ножен шашек — окрылил всех. Все были во власти бешеной стихии атаки… Впереди была победа или, для некоторых, смерть. И при неудаче — остановиться, повернуть назад, скрыться — было уже нельзя…
Красные цепи остановились и стоя открыли жестокий огонь по казакам. Такого огня я не ощущал, не видел ни в Великой войне на Турецком фронте, ни в гражданской. Здесь — словно разверзлась пасть зверя, и он своим предсмертным рычанием выплюнул на нас все свое смертоносное зло и яд в две тысячи с лишним винтовок и свыше десятка пулеметов. Мне казалось, что разверзлось небо, и весь запас свинца лился именно на нас. Но мы неслись вперед… Слышал я позади себя короткий возглас-стон тяжело раненного есаула Твердого. По разрозненному строю пронеслось еще несколько стонов тяжело раненных казаков.
Видел я мельком, как на нашем левом фланге 5-я и 6-я сотни с блеском шашек рванулись вперед, во фланг красной пехоте и как командир 6-й сотни хорунжий Яковенко, выделившись вперед далеко от казаков на своем прытком гнедом кабардинце — свалился неожиданно с коня. Что-то дернуло меня в левое плечо. Потом общий блеск шашек в воздухе, неистовые клики победного “ура!” и потом… потом как-то все смешалось и… смолкло. Словно кто дохнул, — затушил свечу. Красноармейцы бросили винтовки на землю и подняли вверх руки…
Вся атака продолжалась столько времени, сколько потребовалось для преодоления карьером расстояния в пятьсот шагов.
Правее нас, полным карьером, удирали на запад все конные красных, силой до 150 человек. Преследовать их было и некогда, и некому. Казаки, разбросавшись в этой массе красных солдат, в десять раз превышающих их численность, гнали группы пленных на восток, стараясь как можно быстрее оттеснить их от брошенных на землю винтовок.
“Соберитеся, всадники ратные…” — запела сигнальная труба, и сотни, на широких рысях, стекались к победному полковому флагу войскового цвета, на котором по диагонали сверху вниз, от древка легла широкая черная траурная полоса в одну треть ширины флага. На ее черном фоне при колыхании свежего весеннего утреннего ветерка красноармейцы могли прочесть слово, написанное крупными белыми буквами, — “КОРНИЛОВСКИЙ”. Флаг развевался на высоком древке, поверх которого колыхался пышный черный конский хвост как эмблема легкой казачьей конницы.
Пулеметчик, хорунжий Семен Дзюба, летит к полку на пулеметной тачанке красных, запряженной тремя дивными караковыми, донской породы лошадьми в богатой сбруе “в бляхах”, явно парадный выезд какого-то донского богача-коннозаводчика. Он веселый, радостный, сам сидит на козлах, привычно упираясь на вожжи своими сильными руками.
Рыжий, крупный, некрасивый, добряк и храбрец — он смотрит на меня, улыбается, и глаза его говорят мне: “Смотри, что достал я для полка сам!”
Было тихо кругом, словно и не было атаки. Перед выстраивающимся полком стояли новенькие четыре полевых орудия и тринадцать пулеметов на тачанках, в запряжке по три дивных лошади, словно приготовленные для свадебного путешествия.
Ф. И.Елисеев, «С Корниловским конным».
