Газета «Московский листок» в сентябре 1904 года опубликовала вот такую заметку под заголовком
«Из записок московского обывателя»:
«В один день, в несколько даже часов, видел Европу и Азию, культуру и пошехонскую дичь, образованную просвещенную Россию и дореформенную Русь, прогресс и татарщину…
— Во сне? — спросите вы.
Совсем не во сне, а наяву, воочию, пройдясь и проехавшись по Москве… С Кузнецкого моста, залитого по вечерам электричеством, мимо шикарных блестящих магазинов, по асфальтовым дорожкам и гранитным тротуарам, я прошел на Тверскую. Европа, совсем Европа!..
Азию и татарщину мне напомнил лишь на одно мгновение ломовик, который вез по Столешникову переулку какую-то зловонную бочку и лупил татарским кнутом тощую лошаденку, поощряя её при этом, кроме кнута, сильными словами с татарскими корнями. Какая-то культурная дама заступилась за бедное животное и позвала совсем-таки европейского «полисмена» в белых перчатках, который и «препроводил» ломовика в участок.
На Тверской тоже Европа.
От площади Страстного монастыря и до Старых Триумфальных Ворот делают торцовую мостовую.
Красота!..
— Эх, по всей бы Москве такую мостовую!—мечтательно заметил извозчик, посматривая на красиво и плотно уложенные шашки мостовой.
—Жирно лопаешь! — не совсем по-европейски, возразил ему другой.
За сооружением мостовой наблюдал какой-то благообразный мужчина; мне сказали, что это член Управы.
К нему подошел другой мужчина, черный и нерусский, но тоже благообразный, оказавшийся репортером одной газеты и пишущий о Думе и для Думы.
—Видел? — спросил член и показал что-то репортеру.—Плод цивилизации!..
—Что это?
—Шашка торцовой мостовой…
И он почти ткнул репортеру в нос этим «плодом цивилизации».
—Только зря лаетесь! — сказал он.— То не так, это не этак, а мы, живота своего не щадя, торцовую мостовую делаем… В Берлине такой не найдешь, идол!..
«Идол» приятно улыбнулся и отметил что-то в записной книжке…
Я вернулся бульварами на «Трубу», которая с прилегающими к ней переулками, напоминает караван-сарай где-нибудь в Самарканде, пообедал в «Эрмитаже», съев французский обед под звуки румынского оркестра г. Риго, и поехал по конке к Девичьему полю.
Управские клячи тащили меня очень долго, три раза вагон сходил с рельсов, на Арбате мы придавили какую-то старушку, а на Плющихе, в воротах большого дома, пьяный мастеровой «учил» ремнем жену, но клиники Девичьего поля с строгими линиями построек, грандиозностью, чистотой, памятником великого Пирогова опять напоминали Париж, Вену, Берлин, Лондон…
И вдруг, словно в волшебной сказке, какой-то Усачев переулок и Шибаевская улица…
Батюшки, да ведь это древняя Москва!… Ни мостовой, ни фонарей, какие-то деревянные терема…
Я стоял, зажмурив глаза, и мне представлялась люди в охобнях, в телогрейках, в горлатных шапках, а откуда-то доносились крики «гайда!» и мне думалось, что это скачут на своих лихих конях опричники,—это огородники с Шибаевских огородов гнали лошадей в поле…
Вечером я пил пиво близ Девичьего поля в пивной, и пивная эта была, как две капли воды, похожа на «кружало»[в старину кабак, питейный дом], как обстановкою, так и посетителями.
«Гулящие люди», «смерды» и «посадские дети» бражничали там и если не играли «в зерна» (игральные кости), то лишь потому, что играли «в орлянку».
