Заграничный поход русской армии в 1813–1814 годах получил в России куда меньшую известность, чем война 1812 года. Конечно, понятно, что «Гроза двенадцатого года» — это драма и пафос, это нация, прижатая к стене, защищающаяся от страшного противника. Поход на Париж вместе с сильными союзниками уже не воспринимался как народная война, скорее казался добиванием в уже выигранном матче. Однако именно в этом походе русская армия вышла на полные обороты и показала лучшие качества. Это касается и партизанских операций. В 1813–14 годах размах русской партизанщины далеко превосходил всё, что видели под Смоленском и Москвой.
К концу похода 1812 года обе враждебные армии подошли в состоянии «чихни — упадёт». В перспективе положение войска Кутузова было намного лучше — значительную часть потерь составляли отставшие, легкораненые и больные, которые могли отлежаться по избам и вернуться в строй. Не менее 40 тысяч таких бойцов постепенно догнали армию в ближайшее время. Наполеоновский солдат и офицер в аналогичном положении либо из последних сил шёл за армией, что почти всегда значило осложнения и могилу, либо оставался на месте и если не умирал, то уезжал любоваться красотами Орла и Тамбова до конца войны. Но на поле боя русские не могли показать противнику ведомость и должны были воевать теми, кто есть налицо. Полки и дивизии после тяжелейшей кампании 1812 года выглядели, как бледные тени. В Польше и восточной Германии предстояло воевать двум до крайности ослабленным противникам.
Однако русские обладали серьёзным преимуществом — они сохранили свою кавалерию.
Сложившееся положение дел не могло держаться долго. Наполеону понадобилось бы лишь немного времени, чтобы восстановить силы за счёт новых рекрутов — и вернуться. Но русских сдерживала и общая усталость армии, и сомнения по поводу стратегии на ближайшие месяцы.
В этот момент на первый план неожиданно вышел один молодой человек — полковник Александр Чернышёв. Он успел своеобразно прославиться ещё до войны. Бывший паж императора Александра и кавалергард, после Тильзитского мира он жил в Париже и имел репутацию милого, но легкомысленного «золотого мальчика». Он как-то легко стал всеобщим другом, болтать при нём можно было о чём угодно — всё равно у него ветер в голове, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Когда весёлые и пьяные гости разъезжались, Чернышёв садился писать отчёты в Петербург о том, что они наговорили. Он занимался и обычной агентурной работой, имел очень осведомлённых информаторов, но в Париже долго не могли поверить, что этот пижон причастен хоть к чему-то серьёзному. Тем более за время тусовок Чернышёв якобы успел сделать «девушкой Бонда» аж сестру Наполеона, и вообще не может же…
Правда, французская контрразведка в итоге всё же сложила два и два, но Чернышёв успел удрать. Увы — в Париже у него осталась записка к одному из агентов — она забилась под ковёр, когда царский штирлиц жёг документы. Беднягу послали на гильотину, а Чернышёв, вернувшись домой, вышел на партизанскую тропу.
В 1812 году он оставался в тени «грандов», теперь же предложил продолжить партизанские операции на новом уровне — воевать не партиями по 300-400 человек, а летучими отрядами в тысячи сабель. Идею оценили. Пуля, посланная Чернышёвым, убивала целую стаю зайцев. Французам нечего было противопоставить носящейся по Польше и Германии коннице — они-то большинство лошадей на театре боевых действий уже давно съели. Пока гарнизоны крепостей и остатки войск, уковылявших из России, пытались бы на своих двоих догнать такой отряд, он уже уходил далеко в тыл, сжигал склады, разрушал всю военную инфраструктуру, срывал набор рекрутов и подход подкреплений.
В общем, всё это напоминало построения известного британского памфлетиста об автострадных танках-агрессорах — только в реальности и с внедорожными лошадьми.
Операции летучих отрядов позволяли быстро занять большую территорию малыми силами, сдвинуть далеко на запад линию, где начались бы, собственно, боевые действия с основными силами Бонапарта, и, наконец, last but not least — они оказывали влияние на большую политику. Пруссия колебалась по поводу дальнейших действий, и казаки должны были мягко простимулировать немцев выступить против Наполеона. Тем более, за летучими отрядами медленно, но верно шла главная армия.
Три ударных колонны насчитывали в сумме лишь несколько тысяч человек (в основном казаки, но также гусары, драгуны и боевые башкиры) и пару орудий конной артиллерии. Однако этого хватило. Отряды возглавили сам Чернышёв, будущая гроза школьников и Пушкина Бенкендорф и немецкий полковник Теттенборн. Теттенборн был нужен как минимум из политических соображений — воевать-то предстояло в Германии.
В конце зимы на тылах французских войск в восточной Германии воцарился полный бардак.
Генерал Богарнэ пытался закрепиться на берегах Варты и Одера и остановить всеобщий откат к западу. Свободных войск у него было не так много, а партизаны не собирались вести с ним «правильный» бой. Летучие отряды пронеслись мимо хлипкого одерского фронта Богарнэ, как электричка мимо нищего.
В начале февраля все основные партизанские группы уже находились за Одером. Теттенборн и Чернышёв совместно обходили Берлин, блокируя прусскую столицу. Ко всему прочему, многие наполеоновские части в этом районе состояли из немцев, которые по понятным причинам не обнаруживали вообще никакого боевого энтузиазма. Эти глубокие рейды сами по себе давили на психику — французским командирам чудились несметные орды всадников повсюду.
Центром притяжения партизан стал Берлин.
Девятнадцатого февраля Чернышёв объединился с Теттенборном для атаки на столицу Пруссии. В этот момент они находились километрах в трёхстах от основных сил армии.
Город защищал корпус маршала Ожеро. Формально он состоял из 20 тысяч солдат, но маршал должен был защищать ими пространство аж до Франкфурта-на-Одере. Недотёпами французы, конечно, не были. Но борьбу за темп проигрывали безнадёжно. Основные силы гарнизона Берлина сгрудились в городе. Попытка Ожеро провести разведку оставшимся у него эскадроном конницы кончилась тем, что эскадрон перехватили и гнали до площади Александерплац. Казаки пронеслись по Берлину, порубили отделившихся от основных сил солдат и выскочили из города, уводя полтысячи пленных. Немцы французов не сильно любили, поэтому у них этот перформанс вызвал этакую весёлую растерянность. Где-то стреляют, где-то кричат, местами мёртвые французы попадаются — какой восторг!
В Берлине французы ещё как-то смогли удержаться, но линия по Одеру в результате рейда рухнула.
Вскоре подошёл Бенкендорф со своими людьми. Французский гарнизон Франкфурта снялся и ушёл, опасаясь оказаться в окружении. В середине месяца русские выстроили мост через Одер между Кюстрином и Шведтом.
К этому моменту Ожеро в Берлине сменил Сен-Сир, но кадровое усиление никак не помогло. Ловить партизан было всё равно что носить воду решетом, а свежие русские силы всё подтягивались. Французы получали снаружи только обрывочные сведения. Русские же «подключились к линии связи» и постоянно ловили курьеров в Берлин и оттуда, поэтому как раз отлично представляли себе обстановку.
Генерал Витгенштейн, руководивший основной армией, подходившей к Берлину, выслал вперёд небольшой авангард. Для французского гарнизона, лишённого внятных данных о том, что происходит снаружи, это стало последней каплей.
Французы не имели надёжных разведданных о происходящем вокруг Берлина, но что ситуация становится час от часу хуже, было очевидно.
Так что 4 марта противник оставил город, резонно полагая, что следующим шагом станет полное прерывание коммуникаций, после чего есть вероятность из Берлина уже и не выбраться. В город тут же ворвался отряд Чернышёва, за ним подтянулись Бенкендорф и Теттенборн. Командиры русских лёгких сил могли себя поздравить — уступая противнику численно, они добились настоящего стратегического успеха мизерной ценой. В дни, когда казаки занимали Берлин, Пруссия окончательно присоединилась к антинаполеоновской коалиции.
В столице в это время шёл стихийный праздник — казаков встречали хлебом-сельдью, а те поили немок водкой. Однако вскоре партизаны устроили в Берлине более впечатляющее гуляние…
Патриотизм, карьерные соображения, честолюбие — всё это прекрасно. Но тусклый блеск золота стимулировал командиров к дерзким предприятиям не меньше, чем любые благородные побуждения. Солдаты и офицеры ещё в 1812 году не были равнодушны к звону монет в карманах противника.
Наверное, самая вопиющая история произошла в ноябре 1812 года. Отряд сумских гусар захватил экипаж из обоза Наполеона с почти полутонной золота в монетах. Поскольку в других экипажах того же обоза везли продовольствие и кое-что согревающее в холодную пору, бравые гусары немедля употребили и усугубили, отчего сомлели. На следующий день они произвели на свет, пожалуй, самый невероятный военный рапорт в мировой истории. По их словам, пока они спали, золото кто-то утащил.
История умалчивает, кому в итоге достались ценности и сколько правды было в честно-благородной клятве, что всё украли. Однако начало было положено.
А вот в 1813 году партизаны своего не упустили.
Владимир Левенштерн не страдал нехваткой ни предприимчивости, ни скромности. Среди прочего он, например, устроил целую заочную пикировку с Ермоловым насчёт того, кто возглавлял блестящую контратаку на потерянную было батарею Раевского во время Бородинской битвы. Летом 1813 года Левенштерн встал во главе отряда, который — ну, конечно! — сразу же отправился ловить Наполеона. Наполеона не поймали, зато выбрались на коммуникации корпуса маршала Удино. Первой добычей стал личный обозик Удино с депешами, серебряным сервизом и ящиком вина. Сервиз Левенштерн спас от превратностей войны, вино употребил по назначению. Бедняге Удино вернули только ордена Почётного легиона, которые захватили тоже.
Оставался вопрос о депешах. Кроме обычных приказов и донесений, там нашлись письма. И тут дадим слово самому герою:
«При письмах, которые посылались на имя французских офицеров, находилось несколько свёртков с золотом, которое я также оставил себе, хотя мне было немного совестно присвоить их и лишить бедных офицеров денежной помощи, которой они ожидали, быть может, с нетерпением, но делать было нечего, деньги эти перешли ко мне в карман; они меня нисколько не стесняли, но и не доставили мне никакого удовольствия».
Удовольствий, правда, Левенштерн был не чужд. В другом месте он живописует, как его орлы захватили тыловой лагерь маршала Виктора с маркитантками, в обществе которых казаки прекрасно провели вечер, покупая водку и сосиски за наличные деньги, а также теша Купидона. Сам Виктор узнал о том, какое несчастье постигло его тылы, только когда в расположение его корпуса вернулись довольные жизнью маркитантки.
Но по-настоящему сорвать банк этому партизану-гедонисту удалось опять-таки в полосе корпуса Удино. Там отряд нечаянно захватил кассу с 800 000 франков вместе с походной колонной, которая эти деньги охраняла. Однако теперь Левенштерн оказался в самом затруднительном положении. Во-первых, другие партизаны начали сбегаться на слухи о его успехе — чтобы помочь охранять сокровища. Отбившись от сослуживцев, Левенштерн добрался до Берлина, но здесь его поджидал комендант, который, в свою очередь, полагал, что такая прорва золота гораздо лучше будет смотреться как раз под его приглядом. Левенштерн раздал денег казакам и сделал их своими сообщниками, а сам устроил целую операцию, чтобы припрятать золото. Комендант, взявший телеги буквально штурмом, нашёл там только камни и солому.
В это время в Берлине шла безумная гулянка. В городе случился локальный всплеск инфляции, а Левенштерн вовсю инвестировал добычу в полезные знакомства. Как он сам выразился по этому поводу: «Я одолжил русскому коменданту несколько тысяч рублей, в которых он нуждался, чтобы вступить в брак. Если он позабыл возвратить их мне, это его дело; не он первый, не он последний».
Впоследствии Левенштерн прожил долгую приятную жизнь, и умер уже в 1858 году, оставив прекрасно написанные мемуары.
Впрочем, не все приключения кончались столь же оптимистично.
Александр Фигнер в 1812 году уже завоевал репутацию самого экстравагантного партизана. Человек, как будто вылезший прямо из авантюрного романа, вёл разведку прямо на французских биваках, переодевшись французским офицером; пытался убить Наполеона в Кремле, пугал врагов и сослуживцев художественно развешенными на деревьях французами; имея за спиной пару тысяч сослуживцев, заставил сдаться французскую бригаду, убедительно соврав, что у него 15 тысяч, — словом, панковал как мог.
Однако в Заграничном походе он смело шагнул за грань разумного.
Для начала Фигнер решил попробовать в одиночку взять осаждённый русскими Данциг. Наш партизан, как обычно, замаскировался — на сей раз под итальянского купца — и проник в город. Там он попытался возмутить население против французов. Однако обыватели только плечами пожимали — воевать не их дело. Фигнер попал в поле зрения полиции, был арестован и предстал пред светлы очи коменданта, генерала Раппа.
То, как он выпутался, само по себе изумительно. Партизан прикинулся итальянским бонапартистом. При этом ему пришлось выдержать «экзамен» перед лицом настоящего миланца. К счастью, Фигнер действительно некоторое время жил в Милане в молодости — а уж его языковые таланты были притчей во языцех, так же как наглость и актёрские дарования. Обманув итальянца, Фигнер убедил и самого Раппа в своём бонапартизме. Трудно сказать, чего он наговорил генералу, но дело кончилось тем, что мнимого миланца отправили из города с секретным заданием доставить письма Наполеону. Само собой, эти депеши отправились в русский штаб.
История в Данциге кончилась, в общем, хорошо, но это было, конечно, не то, чего Фигнеру хотелось.
Зато он загорелся новой идеей. Фигнер мечтал взбунтовать против Наполеона какое-нибудь некрупное государство и встать во главе его. С конкретной короной уже были варианты. Фигнер мечтал о каком-нибудь из итальянских или немецких государств, которых в те времена было полно и на любой вкус. Ради этого Фигнер создал из пленных итальянцев и испанцев специальный «Мстительный легион», которым командовал и для которого сам разработал мундир. Как выражался его сослуживец еще по до-партизанским временам Радожицкий:
»…увидели мы партизана Фигнера, который, в синем плаще и в медвежьей шапке, скакал на серой лошади: эмалевый образ Св. Николая Чудотворца на груди его выказывался из-под мундира до половины; рукою крепко держал он обнажённую саблю; во взорах его сверкала отважность, а на бледном лице выражалось негодование. Этот воинственно-романтический вид его запечатлелся живо в моей памяти».
В общем, амбиции начали сказываться на отношениях Фигнера с реальностью. И кончилось всё так, как должно было.
Осенью 1813 года он отправился завоёвывать Вестфалию — немецкое государство во главе с братом Наполеона Жеромом Бонапартом, которого русские ласково называли «Король Ерёма». Вопреки собственному обыкновению, Фигнер пренебрёг разведкой и даже здравым смыслом — и оказался отрезан крупными регулярными силами на западном берегу Эльбы со своим «легионом». Русская часть отряда и испанцы дрались, но другие «легионеры» начали разбегаться, а уже получивший ранение Фигнер, когда отряд оказался разгромлен окончательно, бросился в реку и, по выражению, одного из мемуаристов, «погряз» в ней. И после смерти он выдержал стиль авантюрного романа — не оставил противнику даже тела и остался навеки пропавшим без вести. На поле битвы нашли только его саблю, когда-то отобранную у французского офицера. Кажется, впервые на ней после боя не было крови.
Вестфалия, кстати, всё равно покорилась партизану. Там, где Фигнер потерпел неудачу, преуспел всё тот же неугомонный Чернышёв.
