Одним, уже осенним, вечером я гуляла в Хамовниках. Ну, как гуляла – сначала просто бродила, представляя себе на этом самом месте поселение ткачей, которые переселились сюда из Твери и начали развивать мастерские, ну, или мануфактуры, как говорили тогда, для изготовления ткани для царского двора.
Иду и размышляю, проходя мимо Пушкинского музея, домов Аксакова и Цветаевой, мимо монастыря, которому от роду чуть ли не 600 лет, добредаю до Лужников, делаю какие-то пешие виражи, все дыша и дыша столицей, и вдруг оказываюсь перед усадьбой Льва Толстого…
Какая-то она вневременная. В подростковом возрасте у меня было очень сложное и двойственное отношение к писателю. От восхищения до полного пренебрежения. Но история – есть история, ее пальцем не выдавить. И я решила зайти внутрь усадьбы, благо тогда (а это было давненько) вход стоил 100 рублей – цена 10 церковных свеч… В общем, практически благотворительное пожертвование… И я подошла к ограде… И вот сейчас оживает в памяти все то, что я прочувствовала тогда.
Лёгким прикосновением ладони я провожу по ее доскам, по дереву, сквозь которое дышит вековая тишина. Зайти сразу не решаюсь, осматриваюсь… И – наслаждаюсь осенью, единственным любимым временем года, с которым я очень сливаюсь и душевно, и духовно. А она, рыжая красавица, здесь царит спокойно, по-доброму, словно хозяйка, постоянно проверяющая, что всё в ее хозяйстве на своих местах: и куст, вроде как малиновый, под окнами, и большущая раскидистая липа с огненными листьями, которая обосновалась у самой калитки, и даже узкая тропинка, ведущая к засыпанной листвой беседке… Стою, вглядываюсь, дышу, вслушиваюсь… И вдруг мне пришла мысль в голову: а если закрыть глаза, можно ли услышать, как где-то за окном шуршит перо по бумаге? Извините, филологи бывают и романтичны… Недолго… Захожу, наконец, за ограду.
Сразу бросается в глаза, что приусадебные владения хранят если не с особой любовью, то, наверное, все же, с уважением. Всегда видна работа, сделанная с душой. И она очень отличается от просто идеально выполненного поручения. Мне почему-то невольно стало представляться, что здесь могло измениться, и как он выглядел при Толстых. Наверное, он был густой, уютный, с рядками крыжовника (мне кажется, это ягода классиков), возможно, кустами смородины или малины (один мне увиделся при входе) и обязательно — раскидистыми яблонями, «белым наливом». Ну, вот такое у меня воображение, простите!
Здесь, наверняка, играли дети, собирая упавшие с веток яблоки и другие плоды в лукошки, здесь, наверное, Софья Андреевна угощала гостей домашним вареньем, а Лев Николаевич выходил на прогулку, опираясь на трость, и останавливался у одной из лавочек-скамеек, чтобы подумать, напитаться вдохновением, как-то «включиться» в писательскую струю.
Теперь там, в местах его прогулок — поросль травы, но по-прежнему стоит деревянная скамья — простая, без изысков, как и любил писатель. Возможно, если присесть на нее, что-то гениальное и придет в голову. Или, возможно, родится писательский дар. Но я не рискую… Все же, такие вещи нужно лишь созерцать, а не «с калашным рылом…»… А вот и дом-усадьба.
Он виден сквозь ветви — деревянный, вытянутый, окрашенный в цвет тёмной охры. Какой-то идеально вписанный, как будто растворенный в этом саду. Стоит скромно, ни на что не претендует, и в то же время хранит в себе целую эпоху. Он, кстати, пережил пожар 1812-го года, устроенный Наполеоном, но устоял, словно по какому-то особому замыслу судьбы: чтобы дождаться своего великого хозяина, который приобрел его гораздо позже — в 1882 году. Земли знаете сколько там? Гектар! И это не гипербола. Ровно гектар земли принадлежал в Москве Льву Толстому. И нужно сказать, что дом этот долго служил семейству: Толстые прожили здесь девятнадцать лет и зим, и эти годы стали для писателя особым временем духовной зрелости, размышлений и напряжённой работы. Ну, в таком антураже – Сам Господь велет кропать шедевры!
Рассказывают на экскурсии, что вскоре после покупки, сей дом пришлось перестраивать. Семья Толстых ведь была многочисленной, плюс – прислуга, а комнаты в доме были тесными и довольно-таки низкими. Пришлось расширить нижний, первый этаж и надстроить второй. В итоге получилось шестнадцать комнат, то есть личное пространство было, наверняка у всех насельников дома.
Толстой не стремился к роскоши: фасад тогда был обшит простыми досками, окрашенными в глухой, почти земной цвет. Зато внутри всё было обустроено очень мило и по-домашнему: деревянные лестницы, уютные печи, большие окна, через которые мягко падает свет… Может, во всем этом Толстой сохранял теплые и дорогие сердцу воспоминания о яснополянских владениях… Бог ведает…
Да, и представьте себе, что в этом доме не было многого, что мы привыкли считать необходимым: ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Здесь и сегодня нет водопровода. Как будто время само отказалось разрушать старую гармонию. А может, задумка такая – максимально сохранить незыблемым сие памятное место. Лев Николаевич, рассказывают, писал при свете единственной свечи, а вечерами комнаты освещали керосиновые лампы. Не экономия – просто, говоря сегодняшним языком – безпонтовость, ну, или – отсутствие пафоса и принципа «дорого-богато».
До середины пятидесятых годов прошлого века дом топили дровами, пока не провели отопление, и только в 2001 году здесь наконец появилось электричество. Оба сервиса, как вы понимаете, необходимы: для сохранения здания и проведения экскурсий. Но, знаете, при всем наличии очень мягкого и ненавязчивого электричества, в доме есть стойкое ощущение того, что огонь свечей дрожит в воздухе, как отголосок присутствия самого владельца дома, хозяина, который нет-нет, да и тихо перевернет страницу-другую своих многочисленных рукописей.
А что внутри? На письменном столе,например, очки, чернильница, аккуратно разложенные листы. Полки с книгами, небольшие кресла, старое пианино в гостиной, где иногда звучала музыка, когда Софья Андреевна играла детям. А может, и дочери музицировали, неизвестно. И создается полное погружение в ту пору, когда семья здесь жила, от вечного движения поскрипывали половицы, как за окном собираются воробьи у крыльца, ожидая хозяина, который выйдя на прогулку, покрошит им остаток какой-то булки…
Удивительные комнаты, ими дышишь, и вдруг живо представляешь себе, как здесь Толстой заканчивал «Анну Каренину», писал «Власть тьмы» — пьесу о крестьянском уголовном деле (если кто не читал), наверняка размышлял о человеческом счастье и свободе. Дом стал местом и раздумий, и творчества, и вдохновения. А после смерти супруга, Софья Андреевна тщательно описала каждую вещь, предметы мебели, книги, чернильный прибор… С единственной целью — чтобы сохранить атмосферу, которую создал Лев Николаевич и ничего не позволить изменить. Сегодня усадьба Толстого, которая практически превратилась в его музей, хранит более пяти тысяч предметов, принадлежавших писателю и его семейству.
Я под впечателением и с накопившимся ворохом мыслей. Так всегда – нужно время прокрутить, подумать, разложить все по полочкам восприятия и сознания… Стою у окна, глядя на сад. Вечереет, уже даже сыроватый туман опускается на аллеи, и мне кажется, будто дом засыпает. Физически…
Но при всем вечернем антураже и природной пасмурности, в доме зреет ощущение света — того самого внутреннего света, который Толстой искал всю свою жизнь.
И когда я выхожу обратно в прохладный осенний воздух, не могу избавиться от чувства, что время здесь по-прежнему течёт иначе: как-то неспешно, с достоинством, как мысли великого писателя, оставившего нам не просто книги, а свою живую душу, вон в той раскидистой липе, в саду, в простом тепле русской избы посреди лучшего в мире города.
Хамовникам повезло, ведь они не просто сохраняют прошлое, они продолжают жить им. И когда я отхожу от забора, взгляд всё ещё тянется туда, где за окнами мерцает слабый огонёк, та самая зажженная свеча, что освещала страницы вечных произведений.
Хочу опять попасть туда и обогатиться новыми мыслями и раздумьями… И поделиться ими с вами. Простите за многословие! Что-то так накрыло…
