Усадьба Дугино и ее знаменитые обитатели.
Из книги правнучки художника Н. В.Мещерина Ольги Волнычевой (Мещериной)
Мы медленно идем сквозь липовую аллею, и дух не умершего прошлого шумит где-то там высоко в кронах вековых деревьев. Аллея ведет к заросшей травой усадьбе с разбитыми окнами, обшарпанными стенами, забитыми дверьми. Гнездо разоренное, подмосковное Дугино, собиравшее некогда достойную плеяду русских художников, любивших подолгу обретаться в Мещеринском поместье, чаевничать за неизменно пыхтящим самоваром, ходить на пленэры и оставлять в наследие удивительные пейзажи российской средней полосы.
На широкой веранде с огромными венецианскими окнами любили сиживать и толковать Левитан, Корин, Серов, Переплетчиков, Васнецов Аполлинарий, Пастернак Леонид, Игорь Грабарь. Там пела знаменитая Антонина Нежданова, покорявшая российские и европейские сердца любителей оперы.
Художники вышли во двор. Смеркалось.
— Как странно всё это и страшно — как хорошо небо, и никто не смотрит. Какая тайна мира — земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймёт этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство, в нём есть что-то небесное — музыка, — тихо заговорил Левитан.
Николай смотрел на красивое лицо Исаака, на тонкие изящные руки художника, и думалось, как несправедлива судьба к этому неповторимому русскому еврею, для которого Россия была единственным местом, где он по-настоящему ощущал себя живописцем. Прошедший горькую нищету, униженность от осознания свой бедности и еврейства, зачастую не имевший ни куска хлеба, ни угла переночевать и прятавшийся по ночам от сердитого сторожа в холодных классах училища, он не утратил любви к России, её трогательной природе, которая одна давала ему утешение и покой».
«С пригорка ярким пятном синего кафтана спустился гармонист Тимоша, хорошо всем в округе известный. Он был слеп на один глаз и немого прихрамывал после того, как в детстве его сбила лошадь, но играл на гармошке отменно, обладая замечательным природным слухом. Тимоша заиграл удалую «Камаринскую», и Переплётчиков тут же подхватил Сашеньку, которая поначалу сопротивлялась, но захваченная музыкой и энергией Василия Васильевича, стала весело отплясывать «Камаринского мужика», который был скорее балетом, нежели танцем.
Коровин, галантно наклонившись перед Лизонькой Мещериной, сделал «позвольте-вас-пригласить», и та, притворно жеманничая и поводя красивыми плечами, пошла с ним в перепляс, сначала медленно, а потом всё живее и живее, игриво поглядывая то на Костю, то на Михаила, который с напускным видом ревнивого супруга грозил ей пальцем».
«Троица того года выдалась необычайно рано в июне и была вся в цветении сирени и полевых цветов окрест. Сирень в том году цвела два раза, и её пышные лиловые и белые гроздья тяжело свисали к подоконникам раскрытых настежь окон мастерских и жилых комнат. Во дворе рядом с оранжереей стоял воз со свежескошенной травой, которую уже начали раскладывать на полах в усадебных постройках. На застеклённой террасе на столах лежали навалом ландыши, ветки берёз и сирени, васильки, ромашки, полевые маки. Все стали набирать букеты. Николай взял свою любимую сирень, матушка Мария Яковлевна выбрала красные маки, а Исаак собрал небольшой букетик васильков, к которым он испытывал особую нежность.
Окрестный народ тянулся в церковь с цветами и пахучими травами в руках. Нарядные местные девушки и женщины в пёстрых юбках и ярких летних сарафанах и женщины из Дугина в легких светлых платьях с кружевными зонтиками над головой шли под руку с мужьями и кавалерами».
«На кухне пеклись яблочные пироги и блины с маком, а на столе под липами красовалась большая чаша с освящёнными утром в церкви яблоками. Хрустальные розетки были заполнены свежим липовым мёдом, что местные пасечники заломили в ульях как раз к Маковею, Медовому Спасу. Помимо чашек с блюдцами на столе стоял традиционный самовар, заварочный и молочный чайники, сахарница и блюдо, ждущее пирогов. Варенья были всякие: из вишни, крыжовника, смородины чёрной и красной, ну и, конечно, из яблок.
— А не разговеться ли нам яблочками с медком? — весело спросил Михаил у хлопотавших возле стола Сашеньки и Лизы.
Елизавета Ильинична обняла мужа:
— Разговляйся, голубчик, разговляйся. Маковей-то самый приятный пост. Тем паче тебе, Мишенька, передохнуть от услад надобно. Да и до Успенья яблочки есть нельзя было, они только сейчас-то поспели.
Лизонька увещевала мужу не зря: жизнелюб, жуир и весельчак, полная противоположность братьям, Михаил Мещерин любил покутить у «Яра» и однажды даже вкатил на тройке прямо в витрину кондитерской фон Эйнема, что была неподалёку их дома на Пятницкой».
«Иван Мещерин спросил Степанова, приедет ли тот на облавную охоту. Константин тут же вставил:
— Да он же зверописец, художник в нём охотника побеждает. Он же на одной охоте пропустил без выстрела матёрого волка, выхватил блокнот и быстро сделал несколько набросков.
— Почему не стреляли, Алексей Степанович? — спросил Иван.
— Да как его стрелять, он такой красавец, — ответил глубоко влюблённый в зверей Степанов.
— Эй, крокодил, — окликнул Исаак Коровина. «Крокодил» было его излюбленным словцом. — А помнишь, как мы с тобой ходили на охоту?
— Помню, конечно, — отозвался Костя. — Ружьё у нас было одно, и мы по очереди, без сердца и без жалости, стреляли каких-то птичек — дроздов, куликов, а потом делали из них жаркое. Эта жизнь наша была праздником. А вот зайца он не хотел стрелять, — продолжал Константин, показывая на Исаака. «Зайца? — Это невозможно, это преступление», сказал он мне, когда я предложил ему пойти на охоту и убить зайца.
Все за столом рассмеялись, а Исаак, блеснув своими красивыми глазами, тотчас же сменил тему: «А не спеть ли нам задушевную?» Оба, Константин и Исаак, обладали красивым бархатным баритоном, были музыкальны и любили петь. Андрей тотчас же согласился аккомпанировать, и все отправились в деревянный дом, где в небольшой уютной комнате с белыми занавесками стоял его рояль».
Так выглядело поместье в былые добрые времена .Картины Игоря Грабаря, написанные в Дугине
