#война
Редкий снимок Русского экспедиционного корпуса из собственной коллекции военно-исторического клуба. Запечатлен момент, когда русский офицер кормит медвежонка, привезенного с собой во Францию из России. Французский офицер (слева в кепи) с удивлением смотрит такое зрелище…
С судьбой этого медвежонка связаны целые легенды. Как во время газовых атак немцев зарывал лицо в землю, показывая пример русским солдатам, что нужно делать, если нет противогазов… Вот один рассказ о нем.
МИШКА
Однажды, купая меня в зеленоватых и прозрачных глазах своих, внезапно и горячо рассказал мне Александр Куприн одну историю:
— Берите ее себе, — и смеется.
Нельзя взять. Такую только Куприн может: от ввериного она тепла, пылкой крови и мудрости. Я запомнил ее только кусками:
Медведь был, Российский потомственный зверь, Михайло Иванович Топтыгин. Друг — Миша. Довелось ему отбывать военную службу в российском пехотном полку: от самого Мурома солдаты везли. На корабль — в Марсель, с цветами по улицам французских городов, а с улиц в лагеря, а из лагерей в окопы, с тем российским полком.
Мишка, мягкий, бурый, на животе шерсть свалялась, глаза горячиe, — широкой лапой солдатам спины чесал, как старая бабка.
«Почеши, Миша» — и чешет. А спать любил на самом солнце, подложив лапу под скулу, как дитя. Умел, конечно, честь отдавать, а когда играла музыка полковая, — ходил Мишка в развалку, на задних лапах, норовя попасть в ногу со строем и, не попадая,ворчал.
И выучился знатно водку пить, — красное ли вино, ликеры, — ему все равно; прямо из горлышка. Такой черт веселый.
Аким Нерефьев, восьмой роты ефрейтор, был у Мишки как-бы в поводырях и банщиках. Каждую субботу Мишку в бадью окунали, и та медвежья бадья с российским полком по всем походам ходила. Аким всех блох михайловых выпарит. Михайло Иванович банное удовольствие обожал: сидит в бадье, урчит, лапой от мыла глаза трет и особливо высвистывает: хорошо де .
А под Верденом заиграли французские горнисты атаку и поднялись из окопов французские полки и поднялся тот российский пехотный полк, в самый туман, на рассвете.
И с восьмой ротой поднялся российский Мишка-медведь. Побежали солдаты в туман, без «ура», молча. На задних лапах шагал с ними Мишка, оскаленный.
Ударил огонь. Залегли на перебежке солдаты. Залег с ними Мишка.
Ударил огонь. Акима Нерефьева, и сколько Акимов таких, — снесло огнем, смешало с землей их белые русские кости и кровь.
Но запали горнисты и поднялся снова в атаку российский тот полк. И дунуло тогда газами. От газа задыхаются в корчах, газ выедает глаза из глазниц, от газа ржавеет трава и железо.
Легли от газа полки. Мишка зарыл морду в землю, нагреб ногтями земли на себя. И били отбой. И мало вернулось к окопу от того российского полка и от французских полков.
А ночью, на самые французские обозы, — изваленный в земле, громадный, сочится кровь из морды, — вышел неведомый медведь.
Идет на задних лапах, шатается, скребет морду когтями.
В кантоне, в походной лавке французской, горел фонарь. Бородатые пуалю, в голубых измятых шинелях, почерневших от пороха и земли, — жались к стойке, чтобы глотнуть горячего вина, ободриться: отбита славная атака, товарищи легли на поле туманном, холодная ночь, на рассвете новая атака — шестнадцатая в те сутки…
И ввалился вдруг медведь в кантону (прим. столовая, бар), медведь русских товарищей. Кто шарахнулся от него, кто засмеялся. А медведище растолкал голубые шинели и ступил к стойке, будто он самый важный у трактирщика гость.
И какие были бутыли — зеленые, красные, с высокими горлышками, плоские, в соломенной плетенке, — похватал медведь с полок, поотбивал горлышки и залпом все до одной осушил: вылакал всю кантону французскую, отходил себя вином от газовой отравы.
И тут-же предобродушно хлопнул всей лапищей по спине тощенького французского солдата, Жильома Андре, славного горниста славного Фландрского полка.
И пропал весь, как один, Фландрский полк. Влюбились все в Мишку, будто он не медведь, а прекрасная танцовщица.
Сам дивизионный генерал, который, как будто, не улыбался от самого дня рождения, — по- утру, когда с правого фланга стал во фронте новый русский доброволец, с забинтованной лапой и головой, — прижмурился, закашлялся и всхохотнул в голос, а за ним всхохотнул весь славный Фландрский полк.
И стал Мишка, а то Михаша, а то Мишук и Мишутка, а то и Михайлушка- батюшка, — зваться на действительной французской службе — Michka — с ударением на «а»…
Остатки того российского пехотного полка повстречали где-то на переходе славный Фландрский полк.
— А что-же, братцы, Мишка-то наш? Полно-бы ему гостить, пора и честь знать, — сказали русские солдаты.
А французы загоготали, захлопали о колени ладонями, выпучили глаза, другой и присел, всем полком просят, до самого командира:
— Подарите нам вашего Michka, бравые русские солдаты, милые друзья, — что хотите, берите, a Michka нам оставьте. Вот вам честное солдатское слово, что покуда мы живы, никто его не обидит, в высокой чести будем держать, другой генерал так не живет, как у нас Michka: мы его в мраморной ванне купаем…. А как кончим с победой войну, мы его вам в Россию с почестью доставим, с депутацией, в ваш славный пехотный полк… О, бравые русские друзья, не лишайте нас милого общества Michka.
Ну, только что не на коленях.
Хорошо, подарить друзьям-товарищам можно, хотя-бы и не земляки. Но как сам Мишка посмотрит? Пошли к Мишке полной толпой.
А он, черт, шампанского с утра с господами офицерами навоздыхался, и на зарядном ящике, как младенец, спит. Опять же, мраморная ванна ему как у бар, не бадья какая муромская…
Так и оставили в том славном Фландрском полку, в знак памяти боевой и союза военного…
А как кончилась война — нет больше того российского пехотного полка, точно и вовсе не было, и сама Россия в тумане померкла. Долго думал славный Фландрский полк, кому- же Мишку в Москву послать: да еще расстреляют Мишку в Москве, стала Россия страной расстрелов и голода.
Порешил славный Фландрский полк ждать мирной и ясной России, когда снова будет тот российский пехотный полк.
Так и разошлись боевые товарищи по мирным квартирам, а в казармы пришла молодежь. Стал Мишка не весел, чуждается. Кому-то лапой лицо ободрал, за ногу одного полковника хватил, да так неловко, — до самой кости.
И много-ли-мало, но тогда отправили сердитого зверя в зоологический сад, что в Париже! Клетка просторная, светлая, — а все клетка, с решеткой железной.
И когда придет русский в зоологический сад, — а и много нынче русских во Франции, — как придет русский, знающий о Мишкиной военной службе, и отличиях боевых, как пойдет близко к решетке, и позовет тихо, по-русски:
— Здравствуй, Мишенька. Миша…
Сядет на корточки, у самой решетки, состарившийся бурый медведь и долго смотрит во все светло карие глаза на русское лицо и замотает вдруг головой, заскулив, точно хочет сказать: «Посмотри, брат, какая нынче беда с российским Михайлой Топтыгиным»…
А кругом все дни шумят по-французски, — леденцы суют, морковь, хлеб пшеничный — французы, все добрые, зовут с утра весь день:
— Мишка, Мишка — с ударением на «а»…
И нынче стал забывать Мишка свой природный русский язык.
…. Вот такую благодатную историю и рассказал мне наспех однажды Куприн…
Иван Лукаш (1929 год, «Вестник Офицеров участников войны»)
