Бытует мнение, что тяга к заброшенным местам — признак сугубо нестабильной психики, тяги к саморазрушению, либо чего-то подобного в том же духе.
А я захожу в некогда богато украшенный храм, чья колокольня горделиво возносилась к небу выше, чем все остальные звонницы Тверской области. И что же? Всё те же сосновый лес и лентой извивающаяся река, крыши домов, да печные трубы, откуда струйкой вытекает дым и растворяется в мглистом воздухе. И представляется мне, как ещё в самом начале прошлого века взбирался наверх по крутым ступенькам звонарь, хватаясь озябшими пальцами за каменные стены, затем, достигнув первого открытого яруса ставил грубый ботинок на ступеньку деревянной лестницы, проверяя её на прочность (подводила ли она когда-нибудь звонаря?) и продолжал свой путь всё выше и выше, пока не достигал верхней площадки. Там он переводил дыхание и смотрел на небо: всегда разное, то с плывущими подушками облаков, то замазанное серой краской, то залитое до самых краев белëсым солнцем. И наблюдал он с философским любопытством, как суетелись внизу люди. Эти маленькие чёрные точки со своими думами и делами, заботами мечтами, радостями. Они жили. Они заходили в храм. Девицы с румяными щеками и лентами в длинных косах, мужики с огрубевшими от работы руками, дамы в кожаных туфельках, да шёлковых платьях, детишки с шаловливыми любопытством взирающие на спокойные, но такие грустные лики. Я вижу, как по пыльному полу, где не осталось ныне и плитки, ступали сотни ног; и уже не узнать, куда завела их судьба, о чем были помыслы, и могли ли они представить, даже просто допустить мысль, насколько всё здесь переменится. Я вижу как зажигались здесь теплым огнём свечи, как они потрескивали перед иконами, как струился дымок ладана из кадила, и в этой дымке словно исчезала целая эпоха.
Я стою посреди холодного храма. Вокруг лежат доски и дрова для отопления, валяются строительные материалы, ядрёно-зелёная плесень проела кирпич, штукатурку, росписи, поглотив всё словно в тропическом лесу. И мне странным образом нравится то, что здесь нет беленых стен, ремонта, сияющей излишней новизной позолоты, прилизанности, приглаженности. Здесь есть лишь израненные, побитые временем свидетели былого, что уже не вернуть, да и не нужно. Но оно такое осязаемое, настоящее, что кажется будто вот-вот вспыхнет в полутьме холодного храма свеча, и в тишине послышится шёпот человека, просящего о чем-то столь важном для него перед иконой.I
