«В те годы я жила в Могилеве, видела людей и наблюдала внешнюю сторону событий. То, о чем я пишу, является мелкими штрихами, беглыми силуэтами, но так как все это относится ко времени исключительному, к событиям, в которых каждая мелочная черточка важна, я решаюсь опубликовать мои воспоминания. Позволяя себе думать, что бытовая сторона событий, так как она проявлялась и воспринималась в будничной жизни, простого обывателя все же может представить некоторый интерес.
Вплоть до выезда Ставки в Орел, в Могилеве проживали иностранные военные представители. Некоторых из них я знала и всех часто видела. Каждый из них был характерен в своем роде, носил отпечаток своего народа и по своему относился к России и русским.
Военный представитель Англии, генерал Бартельс, грузный старик, мрачный и насупленный, был всегда всем недоволен. Он брюзжал, не переставая, и ему все не нравилось: и гостиница, где их поместили, хотя это была лучшая в городе, и стол, хотя из Петербурга был выписан прекрасный повар, и город, и люди. Вообще всё. Единственной, кажется, светлой точкой на тёмном горизонте могилевской жизни для него была маленькая почтовая чиновница беленькая и незаметная, она, почему то пленила старого генерала. Он с удовольствием ездил с ней на автомобиле за город, дарил конфеты и несколько просветлялся при виде её. С первого дня знакомства и до отъезда, он собирался изучать русский язык, но так и не собрался. Его адъютанты не были столь мрачны. Наоборот, их можно было видеть целый день с кодаками на улицах и они снимали все, что попадалось под руку: и людей, и собак, и город, и деревни. У меня создалось впечатление, что они ничем другим, кроме фотографии, и не занимаются. Один из них так же нашел свою светлую точку. Это была молоденькая еврейка, очень некрасивая, но веселая и живая, с увлечением хлопавшая вместе с ними кодаком. Эта еврейка, не смотря на протесты семьи, уехала со своим возлюбленным в Англию, и, по слухам, вышла за него там замуж. Вообще же англичане смотрели на всех остальных сверху вниз, считая себя избранным народом.
Сербы — наоборот, были в каком-то упоении от всего русского: от русской культуры, русских просторов, русских нравов и поровну делили свою любовь между Россией и Сербией. Неудачи России их так же приводили в отчаяние, как и Сербские. Сербы были убежденными монархистами, и падение монархии их потрясло, им не хотелось верить, что великая монархия окончательно пала. Они были до последней минуты уверены, что все изменится, и что монархия восстановится. По слухам, один из них, Жарко Митич, желая спасти царскую семью из Екатеринбурга, поехал туда и был якобы там расстрелян большевиками. Впоследствии сербам пришлось познакомиться и с революционными деятелями, но, кроме Савинкова, которого они ставили очень высоко, они относились ко всем отрицательно. О Савинкове они неизменно твердили: «О вы увидите, ваш Савинков выведет Россию из хаоса!»
Французов я не знала. Они как-то незаметно сидели в своей гостинице и ни один слух о них, не проникал в город. Изредка их представителя, кажется генерала Жанена, можно было видеть на вокзале. Маленький блондин по внешности напоминающий простого крестьянина, так не гармонировавшей с представлением о французской нации, он скромно и тихо жил в Ставке.
Итальянцы красовались. Они выходили на наши маленькие улицы со специальной целью показать себя. И, действительно, было что посмотреть. Небесно синие, яркие пелерины, перекинутые через плечо, красивые южные лица, важная осанка, все в них приводило мещан в восхищение. Они бывали в театрах, клубах и не одно женское сердце, постаревшее за эти годы, начинает усиленно биться при воспоминании об их генерале, графе Ромее.
Выделялся из всех японец Обата. К японцам вообще все относились с любопытством. Маленький народ, которого не удалось закидать шапками (поражение России в русско-японской войне 1905 года), всегда вызывал в нас интерес. А Обата был типичный сын своего народа. Он весь жил Японией и её интересами. И в Ставке его ничто не интересовало, кроме того, как всякое событие может отразиться на интересах его родины. Он не страдал за наши неудачи и не радовался нашим успехам. Он наблюдал. Помню как-то, когда пала Ковно (Белорусский город, ныне Каунас) и все мы опечаленные и притихшие, сидели по своим домам, Обата с каким-то другим офицером-японцем ходил по улицам и громко и весело смеялся. Этот смех меня возмутил и я, встретившись с ним, свое возмущение ему высказала. Он засуетился, заморгал своими раскосыми глазами и начал извиняться.
— «Он не хотел обидеть нас. Он громко смеялся со своим другом, так как они только, что получили посылки из Японии и были оба обрадованы этим. Они так скучают на чужбине, и уже устали от местной кухни, а в посылках было так много их любимых вещей. Они радовались, и пусть госпожа простит им их неуместную радость».
Обата старался присмотреться к местной жизни и делать все так, как все. Ему кто-то сказал, что бывая в гостях надо давать на чай прислуге и он, как только горничная открывала дверь и снимала с него пальто, уже совал ей в руку рубль. Если же она не знала, что предстоит столь приятное событие и, сняв пальто, быстро исчезала, он ее искал по дому и вручал ей этот рубль.
За обедом он считал нужным делать хозяйке подарки. После первого блюда он вставал, говорил витиеватую речь о русском гостеприимстве и дарил три носовых шелковых платочка; после второго блюда — веер с гейшей; после третьего — какую-нибудь соломенную корзиночку. И все с речами. Он изучал русский язык и просил меня порекомендовать ему книги. Я дала ему Купринского «Штабс-Капитана Рыбникова». Когда он, читая, наконец, понял, что Рыбников это японский шпион, он страшно заволновался, начал бегать по комнате, жестикулируя и что-то, говоря на своем гортанном, птичьем языке. Единственный из всех знакомых, с которыми приходилось говорить после революции, о событиях, надвинувшихся на нас, японец Обата предсказал всю тяжесть и продолжительность русской разрухи. Он не сомневался, что нам придется очень многое вынести, что это будет долго, очень долго, но что все пройдет и Россия снова воскреснет.
Всем иностранцам нравился могилевский климат. Ровные зимы и ясное безоблачное лето. Ни больших морозов, ни туманов, ни беспрерывных дождей. По их мнению, Могилев мог быть прекрасным курортом. Удивляла их бедность крестьянина. Маленькие избенки под соломенной крышей с крошечными окошечками и кучей грязных босых ребятишек, копошащихся в пыли. Эта бедность, рядом с роскошными, богатыми усадьбами, их всегда поражала. И они, несомненно, увезли с собой в свои страны память о противоречиях русской жизни: несметные богатства и рядом неслыханная бедность; громадные просторы и скученные убогие хижины; высокая культура и жестокость чрезвычайная.
Россия для них и после того, как они прожили в ней несколько лет, осталась загадкой.
М. Белявская, Ставка Верховного Главнокомандующего 1915-1918 год (личные воспоминания, отрывок)
