30 октября о конце сезона и Ноевом Ковчеге.
М.А. Волошин — А.Г. и Н.А. Габричевским.
[Поэт и художник Максимилиан Волошин производил в своем коктебельском доме, как он говорил, “опыт последовательного коммунизма” — превратил его в бесплатный дом отдыха для писателей, ученых и художников “частным образом, вне государственных санкций”. В одном из писем, отправленных в октябре 1924 года Волошин писал: “Прошлым летом у нас жило 200 человек, за это лето прошло 300. Таким образом он [дом Волошина] становится одним из художественных центров России. Это очень утомительно, но дает громадное удовлетворение.”
К концу октября гости разъезжались, веселая гостевая суета сменялась на пустоту:
“Пустынно и грустно без наших милых друзей и почему-то очень трудно трудно в этом году взять себя в руки и посадить за литературную работу.”
Образовавшуюся пустоту Волошин и его жена Мария Степановна заполняли трудами по подготовке дома к зиме (“Маруся <…> то моет белье за все лето, то потрошит сундуки, то переворачивает комнаты; третьего дня мы вдвоем до 2-х часов ночи шинковали капусту (3 пуда) <…>, все дрова распилены, поколоты и уложены внизу”) и заботами о братьях наших меньших:
“…Мы с Марусей живем совершенно одни, окруженные Ноевым Ковчегом: Гуси, блудный Тату [пес, которого привезла О.К. Толстая, невестка Л.Н. Толстого], щенок Пулькин, сама Надежда Аполлоновна [другое имя Пульки?], пять красных петухов… Маруся, которая все лето протестовала против приблудных зверей, теперь всех усыновила, готовит им отдельный обед и совсем приходит в отчаяние от требовательности и капризности своих пансионеров. <…> Ноев Ковчег ведет себя смирно, но звери отравляют бытие неимоверным количеством блох.”
30 октября 1924 года Волошин посвятил Ноевому Ковчегу бóльшую часть письма к своим летним гостям Габричевским. И это не случайно, по словам Волошина, Н.А. Габричевская “разговаривает на всех птичьих и звериных голосах. На животных она производит колоссальное впечатление”. Волошин писал, что животные “влюбились” в нее.]
“Милые, милые Саша и Наташа… Вы себе и представить не можете, как приятно получить в Коктебеле иллюстрированные письма из Москвы [Волошины получили коллективное письмо гостей Коктебеля с шуточными рисунками] и читать их за столом… Ah! mes enfents! [Ах, мои дети!] Еще меньше Вы можете себе представить, какие разговоры ведутся теперь за обедом. Маруся меня уговаривает: «Мася, хочешь супу? съешь вареник… О, Господи‚ для кого же я все готовила?» Секрет в том, что я сел на великую голодовку. Мой «стан», если еще не стал вполне строен, то идет к тому. Я уже похудел на 15 centimètr’ов в талии. Словом, весною Вы меня увидите юным и стройным. А так как вместе с моей диетой обед уже почти перестал готовиться <…>, то псы ходят голодные, преданные и не уходят с террасы. Кроме Пульки, которая оставила у нас щенка, а сама стала отлучаться на целые недели. Тату худой, долговязый, глупый. Маруся, переживши его гибель, относится к нему с особой нежностью.
Он морщит лоб и обнимает правой лапой щенка за шею. Мы только утешаемся, что его глупость от породистости: борзые всегда глупы, а он, когда вырастет, может быть‚ станет породистой борзой. С гусем тоже история. Маруся долго его жалела и долго колебалась: кого ему купить — мужа или жену? Наконец, купила большого серого гусака, злого и с переломанным крылом. Тогда они вдвоем стали уходить по ночам и плавать по помойной луже. Еще хуже стало. Сегодня ночью он удушил одного из огненных петухов. Зовут его Ленька. И у Маруси снова сомненья: «А вдруг Тэга сам гусак?» — «Так ведь по каким-нибудь признакам определяется же пол? Ты ведь акушерка…» — «Это можно узнать только по голосу… но я не знаю». — Словом, ждем кого-нибудь из зоологов с научной Станции. А пока оба гусака слоняются по Коктебелю целыми ночами.
<…> Да, выяснилось еще, что селезня зовут Поликарп Егорыч, а селезенку Александра Александровна. Ленька долбит ее клювом, походя. А во время кормления оттаскивает от миски за крыло. А она женщина сырая и все-таки в летах. Конечно, это он удушил одного из пяти петухов.
Вот, Наташа, тебе полный отчет о Марусином Ковчеге. Встает она на рассвете (я еще сплю), идет отпирать курятник, а потом садится среди своего звериного царства: Тэга садится ей на колени, Ленька мрачно отворачивается, Тату кладет лапу на плечо, и она замирает от счастья, глядя на алеющие горы.
<…> Маруся очень просит прислать ей далматского (персидского) порошку, ибо псы и кошка в четыре живота пускают нам блох и деться некуда от их щедрости.” (30 октября 1924 года, Коктебель)
P.S. В декабре Волошин сообщил Н.А. Габричевской печальное известие:
“У Маруси — горе: в порядке государственной охраны побережья исчез Тэгин муж — Ленька, свирепый мужчина в сером оперении с переломанным крылом. Он был романтик, дома не ночевал, курятник презирал, кур и уток лупил походя и ходил спать в морозные ночи на левую лужу и Тэгу с собой уводил. Там он, верно, и погиб и, должно быть, уже переварен. Пулькиного щенка зовут «Хна», а кошку «Ажина». Но в просторечии они чаще зовутся «Пукало» и «Какало», что более соответствует их специальностям. <…>
Ажину (Какало) Маруся не любит, как кошку вообще и за ее обычаи — лично. Хотя Ажина одно время старалась исправиться и делала только в ящик с ячменем (принимая его за песок для нее), но, слава Богу, не очень упорствовала и опять перешла на порог Иосифа Викторовича. Сейчас она ожидает потомство, и Маруся, несмотря на всю антипатию, перевела ее на усиленное питание: поит ее молоком…”
Н.И. Жинкин, М.А. Волошин, Н.А. Габричевская (адресат настоящего письма Волошина). Коктебель. 1925 год.
М.А. и М.С. Волошины. Проводы гостей. Коктебель. 1920-е годы. Собака, видимо, Пулька или ее выросший щенок Хна (?).
Волошины на вышке Дома Поэта. Фото М. Пазухиной, кон. 1920-х.
Дом Поэта. Коктебель. 1920-е годы. Явно не лето.
#история #20век #гуси #МаксимилианВолошин #Коктебель #Россия #Крым #животные #кошки #собаки
