В ноябре 1922 года Иван Шмелев пишет Ивану Бунину:
«Дорогой Иван Алексеевич, после долгих хлопот и колебаний, – ибо без определенных целей, как пушинки в ветре, проходим мы с женой жизнь, – пристали мы в Берлине. Почему в Берлине? Для каких целей? Неизвестно. Где ни быть – все одно. Могли бы и в Персию, и в Японию, и в Патагонию. Когда душа мертва, а жизнь только известное состояние тел наших, тогда все равно. Могли бы уехать обратно хоть завтра. Мертвому все равно – колом или поленом. ??? остается надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся*. Но это невероятно.
Осталось во мне живое нечто – наша литература, и в ней – Вы, дорогой, теперь только Вы, от кого я корыстно жду наслаждения силою и красотой родного слова, что может и даст толчки к творчеству, что может заставить принять жизнь, жизнь для работы.
Внутреннее мое говорит, что недуг точит и точит, но Россия страна особливая, и ее народ может еще долго-долго сжиматься, обуваться в лапти и есть траву. Думать не хочется.
Москва живет все же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрет, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного.
В России опять голод местами, а Москва живет, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают жадное хайло – новую буржуазию. «Нэп» жиреет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно. Думаю, что радует глаза «товарищам» и соблазняет. Зреет язва, пока еще закрытая. А что будет – не скажет никто.
Литература – случайна, пустопорожна, лишена органичности, не имеет лица, некультурна, мелка, сера, скучна, ни единого проблеска духовного. Будто выжжено, вытравлено все в жизни, и ей не у чего обвиться, привиться».
*На снимке Иван Шмелев с женой Ольгой и сыном Сергеем, которого писатель называет в письме «нашим мальчиком». Сергей Иванович прошел Первую мировую артиллеристом, после революции поступил в армию Деникина, но вскоре был признан негодным к службе из-за туберкулеза. Из-за болезни же Шмелев-младший не смог эвакуироваться с Врангелем из Крыма. Был расстрелян большевиками в конце января 1921-го.
Об этом Иван Сергеевич с женой Ольгой узнали только в марте, приехав в Симферополь. А до тех пор десятки писем Шмелев отправлял Луначарскому, Горькому, Вересаеву, Волошину… Еще когда оставалась надежда спасти, хотя бы узнать, где единственный сын, сгинувший в безвестность. Вот только краткие отрывки из этих писем:
«Дайте в последний раз взглянуть незаплаканными глазами на Божье небо, прежде чем сойдем в прах. Иногда я теряю мысли, я боюсь потемков сознания. Не дай же, Боже. Бедная моя Оля, моя подруга — жена, четверть века поддерживавшая меня. Она потеряла силы. У матери дитя взяли и не сказывают, что с ним сталось. У матери дитя взяли, Алексей Максимович! Криком кричу: услышите, услышите! Вот побегу по дорогам и буду кричать, выть. Услышьте! Вы не можете не услышать, это ужас, если Вы не услышите».
«И я прихожу в ужас, что такому юному и тихому душой, такому чистому выпало на долю, б. может, страдание крестное. О, пощадите, Алексей Максимович…»
«Молим, молим о помощи! Не может быть, чтоб только стены стояли вокруг, чтобы перестали люди слышать и понимать муки. Алексей Максимыч! Руки буду целовать, руки, которые вернут мне сына».
Сына Ивану Шмелеву не вернули — ни живого, ни мертвого. Могилы у его мальчика нет. Душа, как пишет сам Иван Сергеевич, у него омертвела. Тех, кто отнял у него сына, писатель не простит до конца жизни. Этой ненавистью продиктованы многие высказывания Шмелева против большевиков и Советской России.
#МосковскиеЗаписки призывают к мудрости и сдержанности всех желающих высказаться по этой теме, друзья. С самыми непонятливыми будем вынуждены проститься.
