30 ноября о страшном известии.
А.Я. Булгаков — К.Я. Булгакову.
[19 ноября (ст. стиля) 1825 года в Таганроге в возрасте 47 лет умер император Александр I. Смерть была неожиданной — царь отличался отменным здоровьем — поэтому стала шоком для поданных, которые в большинстве своем любили своего императора, недаром в народе его прозвали Благословенным. Первыми сообщение о кончине Александра I получили отдельные представители власти самого высокого ранга. До официального сообщения весть распространялась из уст в уста…]
“Боже мой, Боже! До какого дожили мы дня, мой милый и любезный брат. Итак, свершилось величайшее несчастье, которое могло постичь Россию! Не стало ангела нашего, блюстителя спокойствия целой Европы. Ах, милый друг, какой это удар для тебя; я знаю, как ты его боготворил. Как ты это перенес?! Ежели бы все мои были уже здесь, я все бы бросил, кинулся в сани и поскакал бы к тебе. По своей горести измеряю твою; гляжу на твой портрет, плачу, и мне кажется, что и портрет плачет, но точно вижу в нем что-то печальное. Не знали, не чувствовали мы своего счастия, Бог нас наказал. Гляжу не нарадуюсь на своего Павлушу; но перед Богом говорю, что принес бы его тотчас в жертву, чтобы воскресить государя. Неужели нет его? Не могу привыкнуть к этой мысли. Больно мне, что нет Наташи [жена, в тот момент была в имении], не с кем от души поплакать; она чрезмерно его любила, он был любимый ее разговор.
Приезжаю к Обрескову [московский полицмейстер], нет его дома; пошел к его жене; только что сел, входит человек: «Василий Александрович сейчас приехали, пожалуйте к нему одни в кабинет». Вхожу, не подозревая ничего, и говорю: «Что, толстяк?» — «Смейся-смейся, — отвечал он мне с ужасным лицом. — Сейчас получено известие, что государь скончался в Таганроге 19-го числа». Меня как громом убило. Что во мне произошло, не могу тебе описать. Я выбежал вон, сел в сани и поехал к Рушковскому [московский почт-директор]. Как вышел он ко мне, я кинулся к нему на шею и ну плакать. «Что с вами такое?» – «Уж не время притворяться, я все знаю; так вот почему вы тогда плакали, вы были совершенно потрясены!» Тут и он, бедный, начал плакать и подтвердил мне о всеобщем несчастии.
Один Рушковский поступил при сем случае с обыкновенной своею скромностью, зато князь Дмитрий Владимирович [Голицын, московский военный генерал-губернатор] совершенно голову потерял и бог знает что делает. Надобно было ему и Юсупову вовсе скрыть письма, кои получили из Таганрога; а то с одной стороны секретничают, с другой — вдруг, не дав никакого резона, все театры, сборища велено закрыть впредь до разрешения. «Да что же князю делать?» — говорит мне Жихарев. Как что! Зачем бы ему, получив письмо, не сказать, войдя в гостиную: «Я получил весьма дурные известия о здоровье императрицы, за государем послали, он приехал встревожен, испуган и даже нездоров очень сам; не время теперь заниматься театрами и весельями, приличнее бывать в церквах и Богу молиться», — и проч. Слова сии все бы развезли по городу, всякий бы понял, что театрам быть нельзя, умы бы приготовились к ужасной вести, и князь ожидал бы приказаний дальнейших; а то теперь он как на булавках сидит: все к нему, а он никого к себе не пускает, а всем сию минуту приносят объявление: являться в Успенский собор в 11 часов для принесения присяги государю Константину Павловичу. <…> Юсупов тоже показывал письмо с черной каймою, закупал требованную в Таганроге парчу, так что и купцы тотчас догадались, но сперва подозрение падало на императрицу. Как ее положение теперь ужасно, совершенно одна там!
По слухам, государь изволил исповедоваться и причащаться, сохранив до конца память, и, наконец, еще подписал несколько бумаг. Государыня ему закрыла глаза. За сутки до кончины своей изволил послать в Варшаву за наследником, но когда его не стало, то отправили туда с печальным объявлением Чернышева. Болезнь произошла, говорят иные, от простуды, другие – от волнения крови и желчи, образовавшего гнилую горячку. Говорят также, что Вилье [лейб-медик] сначала не попал на болезнь. Как бы ни было, мы его лишились! Мы это несчастие должны были узнать вчера. Бог нас наказывал и пожарами, и наводнениями, и неурожаями; но последнее несчастие довершает все. Это потеря для всего мира. Кротостью, правосудием, добродетелью своей и всемогуществом, которые имел он в руках своих, государь укрощал, предупреждал беспокойства, восстановлял всюду тишину. Мы видели это в Москве, Испании и Пьемонте.
Кроме князя Дмитрия Владимировича и Юсупова (которому тоже предписано отправить регалии в Таганрог), были письма только к княгине Волконской от князя Петра Михайловича и к Лонгиновой. Первая, увидев бумагу с каймою черною, распечатав письмо, упала без чувств, при чиновнике почтамтском. <…>
В городе здесь ужасное уныние, и все страдают, что не могут свободно плакать при всякой встрече со знакомым. Это положение может продолжиться еще дней с пять и более. <…> Во мне Обресков такое произвел волнение, что у меня вышла сыпь; особенно на левой руке зуд ужасный. Да подаст тебе Бог силы и крепости при таком горе быть в состоянии работать, а дела будет у тебя теперь бездна [К.Я. Булгаков был петербургским почт-директором]. Я помню милости цесаревича к тебе, когда он был в Петербурге в последний раз; но так ли знает он тебя, так ли испытал, как покойный император? Боже мой, это слово «покойный» раздирает мое сердце.
<…> Есть люди, к коим я со вчерашнего дня чувствую омерзение; но, к счастью, число их столь незначаще, что теряется во множестве убитых горем. Сердце мое никогда к ним не воротится. Завтра хочу ехать к своим.
Давеча был я в соборе с Фавстом; <…> Филарет читал клятвенное обещание, а подписывать будем присягу, когда прибудет император в Петербург и получим манифест. Не одного видел я и в соборе, и на площади со слезами на глазах. Все тут напоминало ангела, коего мы лишились. Я ожидаю с нетерпением известий от тебя, мой друг любезный. Прощай, обнимаю тебя душевно. Скоро надеюсь жену и детей привезти сюда. Молю Бога, чтобы дал тебе сил и бодрости.” (30 ноября 1825 года, из Москвы в Петербург]
Заслужить такую любовь подданных — Александр Яковлевич пишет брату, что отдал бы сына, если бы это могло воскресить императора! — дорогого стоит.
P.S. Всё же не все так горевали. У Пушкина не сложились отношения с покойным, поэт был при Александре I в перманентной опале, соответственно эпитафию написал Александру Павловичу ироничную: “Всю жизнь свою провёл в дороге, простыл и умер в Таганроге”. С другой стороны — это чистая правда: за более чем 24-летнее правление царь провёл вне столицы почти 7 лет, из них ровно три с половиной года за границей.
P.P.S. Смерть императора была настолько неожиданна, что практически сразу же пошли слухи о том, что царь не умер, а инсценировал свою кончину и т.д. Мы об этом писали год назад.
Александр I. Портрет работы неизвестного художника. Начало 19 века.
Император Александр I и его знаменитый кучер Байков. Художник А.И. Зауервейд. До 1845 года. “Всю жизнь провел в дороге…”
Его Величество Император Александр причащается у епископа Екатеринославского и Таврического за четыре дня до своей кончины. Художник Гале. Ок. 1835 года. “Ночь всю провел государь в забытьи и беспамятстве; только по временам открывал глаза, когда императрица, сидя подле него, говорила с ним, и по временам, обращаясь взором на св. распятие, крестился и читал молитвы. Это распятие было на золотом медальоне, висевшем над диваном, на коем лежал больной. Святыня эта, как родительское его благословение, всегда и везде сопровождала его величество и свято была им хранима. Несмотря на забывчивость и беспамятство от усиливающегося угнетения мозга, всегда, когда приходила императрица, государь чувствовал ее присутствие, брал ее руку и держал над своим сердцем.”
Гробница императора Александра I. Художник К.О. Бром. Конец 19 века.
#история #19век #АлександрI #Россия #трагедия #Москва #1825 #любовь #печаль #Романовы
