23 декабря о стоимости общения и о том, какие языки знали аристократы.
Л.Н. Толстой — С.Н. Толстой и М.М. Шишкиной.
[Лев и Николай Толстые приехали на Кавказ в самом конце мая 1851 года. До конца октября Лев Николаевич играл (и проигрывал) в карты, был на водах, ездил в крепость Грозную и аулы, участвовал волонтером в набеге отряда левого фланга Кавказской армии под начальством кн. А.И. Барятинского, переводил, писал роман “Четыре эпохи развития”, который в процессе стал повестью “Детство”… Он писал, что ему была “радостна эта работа” и он “не хотел бросать ее”. В конце октября братья отправились в Тифлис для поступления на военную службу. Николай в Тифлисе не задержался, а Лев покинул город только в январе — ждал присылки необходимых бумаг (решение уехать на Кавказ было принято им “сломя голову”) и болел. “Болезнь мне стоила очень дорого: аптека — рублей 20. Доктору за 20 визитов и теперь каждый день вата и извозчик… <…> Невыносимо страдать меня заставляют последствия ртутного лечения”. Тетеньке Ергольской он написал о “горячке”.
23 декабря Лев Николаевич написал своему брату Сергею и его “султанше” цыганке Марии Шишкиной, которую Сергей Толстой выкупил из цыганского хора и которая ждала их первого ребенка…]
“Милый друг Сережа!
Как жалко, что мы с тобой не переписываемся! Что значит 20 или 30 гривенников в год и несколько часов, посвященных на то, чтобы писать друг другу? А сколько бы было удовольствия. — Я в настоящую минуту до такой степени жаждую поболтать с тобой про всякую дребедень, что ежели бы конверт стоил не 10 коп., а 30 р., я отдал бы последнее. Я пишу и завидую удовольствию, которое ты получишь, читая мое письмо. — На днях давно желанный мною приказ о зачислении меня феерверкером в 4 батарею должен состояться, и я буду иметь удовольствие делать фрунт и провожать глазами мимо едущих офицеров и генералов. Даже теперь, когда я прогуливаюсь по улицам в своем шармеровском пальто [Шармер — лучший тогда петербургский портной] и в складной шляпе, за которую я заплатил здесь 10 р.‚ несмотря на всю свою величавость в этой одежде, я так привык к мысли скоро надеть серую шинель, что невольно правая рука хочет схватить за пружины складную шляпу и опустить ее вниз. — Да, Маша, теперь, ежели ты проедешь мимо меня на извозчике с Вензелем или Гельке [тульские офицеры], я вытянусь в струнку около тротуарного столба и буду стоять в таком положении до тех пор, покуда вы с Вензелем скроетесь из моих глаз. Впрочем, ежели мое желание исполнится, то я в день же своего определения уезжаю в Старогладовскую, а оттуда тотчас же в поход, где буду ходить и ездить в тулупе или черкеске и тоже по мере сил моих буду способствовать с помощью пушки к истреблению “коварных хищников и непокорных азиятов”. <…>
Сережа, ты видишь по письму моему, что я в Тифлисе, куда приехал еще 9 ноября, так что немного успел поохотиться с собаками, которых там купил (в Старогладовской), а присланных собак вовсе не видал. — Охота здесь чудо! Чистые поля, болотцы, набитые русаками, и острова не из леса, а из камышу, в которых держатся лисицы. Я всего 9 раз был в поле, от станицы в 10 и 15 верстах, и с двумя собаками, из которых одна отличная, а другая дрянь, затравил 2-х лисиц и русаков с 60. — Как приеду, так попробую травить коз. На охотах с ружьями на кабанов, оленей я присутствовал неоднократно, но ничего сам не убил. Охота эта тоже очень приятна, но, привыкнув охотиться с борзыми, нельзя полюбить эту. Так же как, ежели кто привыкнул курить турецкий табак, нельзя полюбить Жуков, хотя и можно спорить, что этот лучше.
Я знаю твою слабость, ты, верно, пожелаешь знать, кто здесь были и есть мои знакомые и в каких я с ними отношениях. Должен тебе сказать, что этот пункт нисколько меня здесь не занимает, но спешу удовлетворить тебя. В батарее офицеров немного, поэтому я со всеми знаком, но очень поверхностно, хотя и пользуюсь общим расположением, потому что у нас с Николенькой всегда есть для посетителей водка, вино и закуски; на тех же самых основаниях составилось и поддерживается мое знакомство с другими полковыми офицерами, с которыми я имел случай познакомиться в Старом Юрте (на водах, где я жил лето) и в набеге, в котором я был. Хотя есть более или менее порядочные люди, но так как я и без офицерских бесед имею всегда более интересные занятия, я остаюсь со всеми в одинаковых отношениях. Подполковник Алексеев, командир батареи, в которую я поступаю, человек очень добрый и тщеславный. Последним его недостатком я, признаюсь, пользовался и пускал ему некоторую пыль в глаза — он мне нужен. Но и это я делал невольно, в чем и раскаиваюсь. С людьми тщеславными сам делаешься тщеславен. Здесь в Тифлисе у меня 3 человека знакомых. Больше я не приобрел знакомств, во-первых, потому, что не желал, а во-вторых, потому, что не имел к тому случая — я почти все время был болен и неделю только что выхожу. — Первый знакомый мой — Багратион, петербургский <…>. Здесь он очень важный грузинский князь, но хотя и очень добр и часто навещал меня во время моей болезни, я должен отдать ему справедливость, — он‚ как и все грузины, не отличается дальним умом. Второй — князь Барятинский. — Я познакомился с ним в набеге, в котором под его командой участвовал и потом провел с ним один день в одном укреплении… — Знакомство это, без сомнения, не доставляет мне большого развлечения, потому что ты понимаешь, на какой ноге может быть знаком юнкер с генералом. Третий знакомый мой — ПОМОЩНИК АПТЕКАРЯ, разжалованный поляк, презабавное создание. — Я уверен, что князь Барятинский никогда не воображал, в каком бы то ни было списке, стоять рядом с помощником аптекаря, но вот же случилось. Николенька здесь на отличной ноге: как начальники, так и офицеры-товарищи — все его любят и уважают. Он пользуется сверх того репутацией храброго офицера. — Я его люблю больше, чем когда-либо, и когда с ним, то совершенно счастлив, а без него скучаю. — Что Митенька [брат Дмитрий]? Я его очень дурно видел во сне 22 декабря.
Не случилось ли с ним чего-нибудь? Надеюсь, что ты мне ответишь и напишешь про него, про себя, про свои отношения с Машей и про разные побочные забавные истории…— Да и про Гашу (цыганку) напиши, передай ей, что я мысленно делаю с ней чукмак семяк и желаю ей много лет здравствовать. По-цыгански я совсем забыл, потому что выучился по-татарски (но лучше, чем я говорил по-цыгански), так что я сначала, говоря по-татарски, дополнял фразы цыганскими словами, а теперь, встретив цыганку здесь, заговорил с ней по-татарски. — Одно помню КАМАМАТУ [камам ту — люблю тебя (цыг.)] и говорю его тебе от души. — Прощай, больше ничего в голову нейдет. <…>
Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость. Еще можешь с прискорбием рассказывать о том, что на днях убит известный храбрый и умный генерал Слепцов. — Ежели ты захочешь знать: больно ли ему было, то этого не могу сказать.” (23 декабря 1851 года, Тифлис)
В конце декабря Толстой писал Т.А. Ергольской: “Надо сознаться, что мне не везет во всем, что я предпринимаю.” Долго ждал документы, когда они пришли, выяснилось, что нет самого важного — указа об увольнении с гражданской службы, хотя он был подписан еще 15 ноября. Но все же, по настойчивой просьбе Толстого, он был оформлен на военную службу 3 января 1852 года, после сдачи экзамена на звание юнкера. “Вы не поверите, какое это доставляет мне удовольствие”, — сообщал он Т.А. Ергольской. А уже 18 февраля Толстой чуть не был убит снарядом, ударившим в колесо той пушки, которую он наводил…
Интересно, что большинство юношей-аристократов знали не только французский и другие европейский языки, но и (в какой-то мере) цыганский. Цыганский хор — главное развлечение того времени. Еще этот язык хорошо освоили купцы, но у них с французским было похуже…
В этом письме мы встречаем первое упоминание Толстым Хаджи-Мурата, через много лет он напишет свою известную повесть об аварце (замысел родится в 1896 году).
В начале своего письма брату Толстой говорит о мизерной стоимости переписки (“20 или 30 гривенников в год”) по сравнению с величиной получаемого от нее удовольствия. Эта тема была продолжена в переписке братьев почти через пятьдесят лет после пребывания Льва Толстого в Тифлисе. В письме Сергею Николаевичу (к тому времени — единственному оставшемуся в живых из братьев писателя) в начале 1898 года Толстой пишет: “Я только что думал о том, что если нам не приходится видеться, то отчего бы нам не писать друг другу: грамоте мы обучены и 7 копеек есть. А тут и получил твое письмо, которому был очень рад…” И повторяет в конце: “Буду пользоваться своим умением писать и обладанием 7 копеек”. Когда же в конце августа Лев Николаевич вместо полноценного послания ограничился короткой припиской к письму своей дочери и сестры, Сергей Николаевич вспомнил про семь копеек: “…Маленькая твоя приписка делает то, что хочется, чтобы ты написал побольше, благо у тебя есть 7 копеек.”
Пауль фон Франкен. Вид на Тифлис. 1859.
М.Ю. Лермонтов. Вид на Тифлис. 1837.
Н.Г. Чернецов. Вид Тифлиса. 1832 г.
Н.Г. Чернецов. Вид Тифлиса. 1832 г.
Н. Г. Чернецов. Метехский замок и татарская мечеть в Тифлисе. 1831 г.
И.К. Айвазовский. Вид Тифлиса от Сейд-Абаза. 1868 г.
И.К. Айвазовский. Вид Тифлиса. 1869 г.
В.Ф. Тимм. Отдых в бреш-батарее под Чохом в 1849 году.
В.Ф. Тимм. Портрет генерал-фельдмаршала (с 1859) А.И. Барятинского.
#история #19век #культура #ЛевТолстой #Россия #Кавказ #жизнь #литература #аристократы #война
