8 декабря о потере матери и обретении дочери.
И.С. Тургенев — П. Виардо.
[1850 год был для Тургенева богатым событиями: он вернулся в Россию после трех счастливых лет во Франции; встретился, а потом поссорился с матерью; вдруг вспомнил о наличии восьмилетней дочери, которую родила вольнонаемная белошвейка после кратковременного знакомства с Иваном Сергеевичем; пережил смерть матери…
Дочь Пелагия жила у матери Тургенева Варвары Петровны в Спасском на положении крепостной, подвергаясь насмешкам и барыни, и челяди. В Тургеневе заговорила совесть, он написал супругам Виардо об истории рождения Пелагеи и ее несчастном положении. Виардо предложили взять дочь Тургенева на воспитание — за довольно круглую сумму. Пелагея была переименована в Полину и отправлена в конце октября во Францию. Тургенев боготворил Полину Виардо, “ослепленный сиянием того полубожественного нимба, которым его утонченное художественное воображение окружило облик действительно великой певицы”, он считал, что Пелагею-Полину ждет величайшее счастье быть воспитанной самой “Музой высокого искусства”.
У Варвары Петровны Тургеневой, матери писателя, был очень сложный характер, барыня-самодур, при всем ее богатстве, издевалась над своими детьми, лишив их какого-либо содержания. Если Тургенев еще как-то перебивался литературными заработками, то его семейный брат терпел страшную нужду. Летом Варвара Петровна разыграла особо циничную комедию с якобы дарением сыновьям принадлежащих ей деревень. Естественно, никто из них ничего не получил. Видимо, Варвара Петровна пала жертвой своего же своеволия — ее собственная несправедливость неумолимо разрушала ее здоровье, 16 ноября 1850 года она умерла в Москве в своем доме на Остоженке в возрасте 63 лет.
Сегодняшнее письмо Тургенева Полине Виардо — это его “дневник” с 1 по 8 декабря 1850 года…]
“Добрый день, дорогая и добрая госпожа Виардо!
…Ни на единый миг я не переставал думать о нас, добрый, нежный и великодушный друг мой, и о маленькой Полине. Повторяю — сознание, что она находится на вашем попечении, делают ее дорогой для меня; она с полным основанием называет вас маменькой — ведь это вы сделаете из нее по-настоящему мою дочь. Жду с нетерпением следующего письма <…>, чтобы узнать, сохранилось ли то благоприятное впечатление, которое она на вас, кажется, произвела. Лишь бы только скорее взрослело ее сердце… Я люблю представлять себе его на вашей ладони. Вы знаете, почему. Моя жизнь и мое сердце тоже там, как и прежде. Вы ведь не потеряли их, не правда ли? Бог да благословит тысячу раз вашу дорогую голову.
<…> …Передайте всем моим парижским друзьям, что я храню воспоминание о них в своем сердце; я уверен, что м-ль Берта очень добра к девочке, и я ей за это весьма благодарен. Но необходимо, чтобы Полина вас обожала; ее спасение — только в этом чувстве; оно ее возродит, и если только у нее — хорошие задатки, она не сможет не обожать вас. Прошу вас: когда вы получите это письмо, позовите ее к себе и дайте ей поцеловать обе ваши руки, слышите ли, обе ваши руки — и думайте, пожалуйста, обо мне, пока она будет наслаждаться этим счастьем. Затем напишите мне, что вы это сделали. Скажите мне, делает ли она успехи в французском языке? Надо, не теряя времени, начать учить ее игре на рояле. Господи, зачем я говорю всё это? Я знаю, что некий ангел сделает для ней всё; я говорю это только для того, чтобы иметь лишний повод упасть еще раз к вашим ногам… <…>
Только что получил ваше дорогое письмо, дорогой, милый, обожаемый друг, письмо, в котором вы мне сообщаете столько подробностей о Полине. Боже, как вы добры, какой вы ангел! Это письмо взволновало меня до кабины души. Ну, что ж, тем лучше, если НАША дочь — славная и любящая девочка, тем лучше. Видите, я ведь вам говорил, — она вас обожает. Да, она вас обожает — чувствую это всем сердцем. Иначе не могло и быть — думается мне теперь: ведь она моя дочь. Спешу ответить на ваша вопросы. Да, ей привита оспа, но у нее не было ни одной детской болезни. Метрическую выписку о крещении вышлю вам, как только получу ее. ВЫ ПОНИМАЕТЕ, КОНЕЧНО, что она не может быть воспитана ни в какой другой религии, кроме нашей. Пожалуйста, пришлите мне ее портрет, сделанный вами, и пусть она внизу напишет: «Pauline. Мама рисовала». Поцелуйте ее от меня. Я чувствую, чувствую, что начинаю ее в самом деле любить. <Гуно> [композитор] вполне прав, говоря о «влиянии ангельских рук, которым вверена девочка». О да, ангельских, и прелестных, и творящих добро, и любимых… Позвольте мне прильнуть к ним губами. <…> Вы ничего не пишете мне о фамилии, какую вы дали девочке; если это еще не сделано, дайте ей фамилию Мишель; у меня пристрастие к этому имени [второе имя Полины Виардо] <…>. Пришлите мне ее каракули. <…>
Вы говорите, что Полина начала рыдать, увидев, что вы плачете после операции… Ей воздастся за эти слезы.
<…> Наконец сняты печати. Мы нашли только маловажные бумаги, да и то в небольшом количестве, ни одного ценного документа — ничего, нет даже письма к нам — она [мать] всё сожгла перед смертью. Но всё же мы нашли дневник, писанный карандашом в последние месяцы ее жизни. Я просмотрел его сегодня ночью. Все интриги не привели ни к чему. Но сколько их было! Досада, желание свалить вину на других мало-помалу развязали всем языки. Какой хор обвинений, какие обнаруживаются низости! Надо поскорее положить этому конец, щедро расплатившись со всеми этими жадными существами, и освободить от них дом [имеются в виду компаньонки-приживалки матери]…
<…> Прежде чем заснуть, буду читать дневник моей матери, который только случайно избежал огня. Если б я мог увидеть вас во сне… Это случилось со мною четыре или пять дней тому назад. Мне казалось, будто я возвращаюсь в Куртавнель во время наводнения: во дворе, поверх травы, залитой водою, плавали огромные рыбы. Вхожу в переднюю, вижу вас, протягиваю вам руку; вы начинаете смеяться. От этого смеха мне стало больно… не знаю, зачем я вам рассказываю этот сон.
Доброй ночи. Да хранит вас бог… Кстати, по поводу смеха, всё тот же ли он у вас очаровательно искренний и милый — и лукавый? Как бы я хотел хоть на мгновение услышать его вновь, этот прелестный раскат, который обычно наступает в конце… Спокойной ночи, спокойной ночи.
Пятница, утро, 8/20 декабря.
С прошлого вторника у меня было много разных впечатлений. Самое сильное из них было вызвано чтением дневника моей матери… Какая женщина, друг мой, какая женщина! Всю ночь я но мог сомкнуть глаз. Да простит ей бог все… но какая жизнь…
Право, я всё еще не могу прийти в себя. Да, да, мы должны бить правдивы и добры, хотя бы для того, чтобы не умереть так, как она… Когда-нибудь я вам покажу этот дневник; меня тяготит самая мысль скрыть от вас пусть тягостную, но важную для меня вещь. Вам известно всё, что было до сих пор; вы будете знать всё до конца, если только сами не предложите мне замолчать. Дорогой и добрый друг, одна мысль о вас в эту минуту действует на меня, как прозрачный луч мягкого света; простираю к вам руки и благословляю вас от всего сердца.
<…> Послушайте, мы можем дойти и до 1200 франков в год для Полины. Перед отъездом из Москвы вышлю вам 800. Напишите мне, какого цвета ее самое красивое платье. Я ощущаю нежность к этому ребенку, который вас любит. Но вы не забудете дать ей целовать ваши руки, не правда ли? В течение целой минуты. Если она еще не понимает по-французски, скажите ей по-русски: «Еще». О, как она счастлива, эта маленькая соплячка! Как счастлива!
Пришлите мне прядь ее волос, у меня их нет. Да, ведь вы получите это письмо уже в 1851 году… Удастся ли нам вновь увидеться в этом году? Но если бы я и мог это сделать, я бы явился лишь по вашему зову.
Писал ли я вам, что Полина родилась 13 мая 1842 года? Я всё возвращаюсь к этому ребенку. Но вы знаете, почему.
Пятница, вечером.
Этот дневник не выходит у меня из головы… Ну, да не стоит больше думать о нем. Я один в моей комнатке; уже очень поздно; чудесно светит луна; блеск снега смягчен, почти ласкает глаз. Диана со мною; она сильно растолстела, и, даст бог, меньше чем через месяц произведет на свет детенышей, похожих на нее, потому что я нашел ей здесь кавалера, в точности ее напоминающего и известного своими талантами. Я хочу положить основание новой породе великолепных собак; я хочу, чтобы со временем говорили: «Видите эту собаку? Это внук знаменитой Дианы». Я только что спросил у Дианы, помнит ли еще она Султана [собака семьи Виардо, видимо, Диана была привезена из Франции]. Она слегка насторожилась и весьма многозначительно подмигнула.” (1, 3, 4, 5, 8, 9 (13, 15, 16, 17, 20, 21) декабря 1850 года, Москва)
В дневнике В.П. Тургеневой была такая запись: “Матушка, дети мои! Простите меня! И ты, о Боже, прости меня, ибо гордыня, этот смертный грех, была всегда моим грехом.”
Тургенев увидел дочь Полину только через шесть лет. Полина Виардо была великой певицей, но не была идеальным созданием, жившим в воображении Тургенева, а женщиной с “земными достоинствами и недостатками”, так что и отношения между двумя Полинами были далеки от идеальных. Также у девочки сложились непростые отношения со старшей дочерью Виардо Луизой.
Полина Тургенева-Брюэр.
Варвара Петровна Тургенева.
#19век #история #ИванТургенев #ПолинаВиардо #дети #любовь #отношения #Россия #жизнь #воспитание
