«Цепи сатаны»
О духовной трагедии Льва Толстого
«Великое зло это толстовское учение, сколько оно губит молодых душ, — говорил преподобный Варсонофий Оптинский своему духовному сыну, будущему священнику, Василию Шустину. — Раньше, Толстой действительно был светочем в литературе, и светил во теме, но впоследствии, его фонарь погас и он очутился во теме, и как слепой он забрел в болото, где завяз и погиб».
Не сразу, не в короткое время погубил великий писатель свою душу, долго продолжалась в невидимом для нас, духовном мире битва за него, битва в его собственном сердце между светом и тьмой. И трагедии могло бы не быть, сделай сам Лев Толстой иной выбор… Об этой битве и об этом выборе приведём несколько свидетельств современников писателя.
Сергей Нилус в книге «На берегу Божьей реки» пересказал пророческое видение сестры Л. Толстого монахини Марии:
«Вот что я слышал лично от Марий Николаевны Толстой осенью 1904 года:
— Когда нынешнею осенью, — говорила мне Мария Николаевна, — «заболел к смерти брат наш Сергей, то о болезни его дали мне знать в Шамордино, и брату Левочке, в Ясную Поляну. Когда я приехала к брату в имение, то там уже застала Льва Николаевича, не отходившего от одра больного. Больной, видимо, умирал, но сознание было совершенно ясно, и он мог говорить обо всем. Сергей всю жизнь находился под влиянием и, можно сказать, обаянием Льва Николаевича, но в атеизме и кощунстве, кажется, превосходил брата. Перед смертью же его, что-то таинственное совершилось в его душе, и бедную душу эту неудержимо повлекло к Церкви. И, вот у постели больного, мне пришлось присутствовать при таком разговоре между братьями:
— Брат, — обращается неожиданно Сергей к Льву Николаевичу, — как думаешь ты: не причаститься ли мне?
Я со страхом взглянула на Левушку. К великому моему изумлению и радости, Лев Николаевич, не задумываясь ни минуты, ответил:
— Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!
И вслед за этим сам Лев Николаевич распорядился послать за приходским священником.
Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяние брата Сергея, и он, причастившись, тут же вслед и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти из изможденного болезнию тела.
И после этого, мне пришлось быть свидетельницей такой сцены: в день кончины брата Сергея, вижу, из комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегает Лев Николаевич и кричит мне:
— Нет?! ты себе представь только, до чего она ничего не понимает! — Я, говорит, рада что он причастился: по крайности, от попов теперь придирок никаких не будет! В исповеди и причастии она только эту сторону и нашла!
И долго еще после этого не мог успокоиться Лев Николаевич и, как только проводил тело брата до церкви — в церковь он, как отлученный, не вошел — тотчас же и уехал к себе в Ясную Поляну.
Когда я вернулась с похорон брата Сергея, к себе в монастырь, то вскоре мне было не то сон, не то видение, которое меня поразило до глубины душевной. Совершив обычное свое келейное правило, я не то задремала, не то впала в какое–то особое состояние между сном и бодрствованием, которое у нас, монахов, зовется тонким сном.
Забылась я, и вижу… Ночь. Рабочий кабинет Льва Николаевича. На письменном столе лампа под темным абажуром. За письменным столом, облокотившись, сидит Лев Николаевич, и на лице его отпечаток такого тяжкого раздумья, такого отчаяния, какого я еще никогда у него не видела… В кабинете густой, непроницаемый мрак; освещено только то место на столе и лице Льва Николаевича, на которое падает свет лампы. Мрак в комнате так густ, так непроницаем, что кажется даже, как будто, чем-то наполненным, насыщенным чем-то, материализованным… И, вдруг, вижу я, раскрывается потолок кабинета, и откуда-то с высоты начинает литься такой ослепительно-чудный свет, какому нет на земле и не будет никакого подобия; и в свете этом является Господь Иисус Христос, в том его образе, в котором Он написан в Риме, на картине видения святого мученика архидиакона Лаврентия: пречистые руки Спасителя распростерты в воздухе над Львом Николаевичем, как бы отнимая у незримых палачей орудия пытки. Это так и на той картине написано. И льется, и льется на Льва Николаевича свет неизобразимый, но он, как будто, его и не видит… И хочется мне крикнуть брату: Левушка, взгляни, да взгляни же наверх!… И, вдруг, сзади Льва Николаевича, — с ужасом вижу, — из самой гущины мрака начинает вырисовываться и выделяться иная фигура, страшная, жестокая, трепет наводящая: и фигура эта, простирая сзади об свои руки на глаза Льва Николаевича, закрывает от них свет этот дивный. И вижу я, что Левушка мой делает отчаянные усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокие, безжалостные руки…
…На этом я очнулась и, как очнулась, услыхала, как бы внутри меня, говорящий голос:
— Свет Христов просвещает всех!
Таков рассказ, который я лично слышал из уст графини Марий Николаевны Толстой, в схимонахинях Марии».
Преп. Варсонофий Оптинский рассказал С. Нилусу, что «великий старец Амвросий говорил той же Марье Николаевне в ответ на скорбь её о брате: «у Бога милости много: Он, может быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но, когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии Его забывают, а, между тем Бог не только милостив, но и правосуден»».
После своего отлучения Толстой больше со старцами не виделся. Так однажды, подойдя к скиту, он остановился: какая-то невидимая сила задерживала его у святых ворот. Ясно было, что в нем шла сильная борьба со страстью гордости; он повернулся обратно, но нерешительно вернулся опять. Вернулся он и в третий раз уже совсем нерешительно и затем, резко повернувшись, быстро ушел оттуда и уже больше никогда не делал попыток войти в скит. Только в последние дни своей жизни, можно думать, почувствовав близость конца, и что ему не уйти от суда Божия, Толстой рванулся в Оптину, бежав от своего ближайшего окружения, но был настигнут. И когда Оптинский старец о. Варсонофий, по поручению св. Синода, прибыл на станцию Астапово, дабы принести примирение и умирение умирающему, он не был допущен к нему… Отец Варсонофий до конца своей жизни без боли и волнения не мог вспомнить об этой поездке.
Он говорил своим духовным детям:
«А недавно другой гениальный писатель, Толстой, тоже приезжал сюда, подходил к этой моей двери и к дверям другого старца, Иосифа, и ушел. Отчего? Что помешало ему войти в эту или другую дверь? Не гордыня ли его? Что может сказать какой-то старец? Кому? Льву Толстому, перед которым преклонялся весь мир… О чем ему говорить с этими старцами? Не мог он сломить своей гордыни — и ушел. Конечно, это только предположение, но кто знает? Не близко ли оно к истине? Ушел куда? В вечность. В какую? Страшно сказать! И все это произошло почти на моих глазах…»
О своей поездке в Астапово к умиравшему Толстому старец с глубокой грустью вспоминал: «Не допустили меня к Толстому… Молил врачей, родных, ничего не помогло. Хотя он и Лев был, но не смог разорвать кольцо той цепи, которою сковал его сатана».
И.К. Сурский (протоиерей Ильяшевич), духовный писатель, рассуждая о причинах страшной смерти Толстого, писал:
…Толстой был антихристом в полном смысле слова [А.А. Анкирова рассказывала, что так назвал его св. прав. Иоанн Кронштадтский].
В период отлучения Толстого от Церкви Г-н Ярмонкин издал книжку, в которой были перечислены запрещенные дотоле к печати хуления и глумления Толстого над Господом нашим Иисусом Христом Богом Словом Вседержителем и над Пречистой Богородицей.
Страшно повторить, но повторю, чтобы все знали, что Толстого Святейший Синод отлучил от Церкви за эти потрясающие хулы и за совращенную им массу людей. Толстой писал, что Христос оттого называл себя Сыном Божиим, что был незаконнорожденный, что Он был нищий, которого высекли и повесили.
Я привел только это, а в книжке Ярмонкина было напечатано множество ужасных хулений, которые этот сын дьявола изрыгал.
Как жалко, что Святейший Синод не опубликовал всех или части этих хулений и глумлений, тогда бы никто не возмутился отлучением Толстого. …
Один… прозорливый старец поведал о виденном им на Валааме видении.
Однажды, когда он стоял на скалистом острове около храма, на озере поднялась страшная буря и он увидел несущуюся по воздуху массу бесов, впереди которой несся Лев Толстой и стремился к церкви, бесы старались преградить ему путь к церкви и наконец окружили его и увлекли с собою в пучину у самого обрыва скалы, на которой стоял храм.
Старец впоследствии только узнал о смерти Толстого…
(Сост. По книгам:
-И. М. Концевич. Оптина Пустынь и её время
-Сергей Нилус. На берегу Божьей реки
-Преп. Варсонофий Оптинский. Духовное наследие
-И. К. Сурский. Отец Иоанн Кронштадтский)
Взято из
