«Мама жила в сорока верстах от уездного города Кирсанова…
Дорога шла по бесконечным тамбовским хлебным полям, был июнь месяц, парило, и, наверное, небо было тогда в круглых белых барашках.
Потом неожиданно раскинулся широкий, во весь горизонт, пейзаж: внизу лежала ровная долина с безбрежными лесами, блестела река Ворона — и у меня захватило дух от этого зелёного простора! А затем пошли овраги, узкие и длинные, с причудливыми разветвлениями, разъедавшие поля по всем направлениям.
Наконец, мы подъезжаем к усадьбе — и опять внизу долина, но меньше, со всех склонов спускаются полотенца полей, идут ряды ив, внизу змеится речка Ржавка, вся в кудрявых деревьях, а посреди котловины (мама уверяла, что это дно бывшего озера), точно оазис, лежит густой длинный сад, и белеет большой михинский дом с высоким букетом старых лип возле него…
Дни потекли в совершенно новой для меня обстановке, был я действительно совсем в новом для меня мире. Дом был старый, вросший в землю, немного покосившийся, без всякой архитектуры — большая мазанка с нахлобученной, как на деревенских избах, соломенной крышей и массой комнат. Царила такая тишина, какой я ещё не знал, — лишь мирно кудахтали куры да жужжали мухи — единственные звуки этого уголка. Изредка ещё слышались бубенчики проезжавшей «закладки», а по вечерам — уютное мычание коров, возвращавшихся с полей по домам. Комнаты в доме были высокие, выкрашенные в розовую или белую краску и полутёмные от кустов сирени, глядевшей в большие окна. Кавказский ковёр в разноцветных зигзагах и ромбах закрывал одну стену от потолка до полу, а на другой стене висела пожелтевшая, засиженная мухами отличная старая гравюра с картины Жозефа Верне, изображающая кораблекрушение, висел и мой портрет лет десяти в овальной рамке. У окон стоял длинный старинный рояль палисандрового дерева с пюпитром для нот в виде лука со стрелами и зелёные кадки с высокими фикусами. Весь этот интерьер с венской гнутой мебелью, самодельными креслами в пёстрых выцветших чехлах и с тахтами у стен, покрытыми коврами, я столько раз рисовал и тогда, и в мои дальнейшие приезды!
Из дома через низенький балкон был выход в вольно разросшийся очень большой сад. От балкона шла берёзовая аллея, в конце которой была круглая площадка, обсаженная вековыми липами — центральное дерево от корня разделялось на три толстенных ствола. Эта «беседка» была всегда полна тени, и какой душистой, когда липы цвели! В дальней части сада всегда стояла сырость, туда еле пробивался солнечный луч так тесно разрослись там старые клёны, а за садом выросла осиновая рощица, и я больше всего любил валяться там на траве между тоненькими стволами, где всегда было прохладней и дул ветерок, и глядел на трепещущую листву молоденьких осин. Дальше, за рощей, под палящим солнцем розовели и зеленели полосы гречихи и чечевицы; они тянулись до речки Ржавки, сплошь заросшей тенистыми ивами, которая ровным полукругом огибала весь хутор.
Этот уголок Кирсановского уезда, где находилась мамина усадьба, был гнездом одного старого дворянского рода, и окрестные маленькие помещики все были в родстве…
Мать моя решительно отказывалась приезжать в «гнилой» Петербург, который «ненавидела», и посетила его только однажды.
Я показал ей тогда только что поставленный и ещё совсем свежий «Месяц в деревне», который МХТ привозил в Петербург. Она осталась недовольна, нашла, что всё слишком нарядно, пейзаж же слишком бледен и малокровен (она была мой самый строгий критик; впрочем, наверное, во многом бывала и права). Но только она одна могла бы сказать, что именно в этой постановке навеяно её усадьбой — от толстых лип её сада до маленького «Кораблекрушения» Жозефа Верне, висевшего у неё в зале, той пожелтевшей романтической гравюрой я любовался ещё гимназистом. Теперь я её превратил в большую картину, украсившую голубую гостиную «Месяца в деревне».
Мстислав Добужинский
——-—
Иллюстрация: Добужинский М. Месяц в деревне (эскиз декораций)
