🥒Маяковский и перформанс у вегетарианцев
В поиске вдохновения залезла в совершенно неочевидные мемуары поэта Бенедикта Лифшица (его в 1938-м расстреляют, но тут не про это). В общем, книга — просто пир духа для любителей деталей и деталек начала XX века, а также богемных страстей и прочая! Вот вам одна из историй.
На дворе 1913 год. Лифшиц тусуется с футуристами, Маяковский затащил его в Москву и, забрав все деньги Бенедикта, шляется с ним по магазинам, брошенным дачам и другим злачным местам и, как настоящий панк, заставляет гостя краснеть в общественных местах по любому поводу. И вот добрались они до модной по тем временам вегетарианской столовой (видимо, в Газетном переулке).
Дальше — пара цитат: про случившийся перформанс и в целом про ощущения от адептов вегетарианства, бывшего тогда на пике моды (а нам, как бытописателям, только это и надо):
«Чтобы ясно представить себе всю картину скандала, в котором поневоле пришлось принять участие и мне, необходимо вспомнить, что вегетарианство десятых годов имело мало общего с вегетарианством современным. Оно в своей основе было чем-то вроде секты, возникшей на скрещении толстовства с оккультными доктринами, запрещавшими употребление мяса в пищу. Оно воинствовало, вербуя сторонников среди интеллигенции приблизительно теми же способами, к каким прибегали трезвенники, чуриковцы и члены иных братств. Ослепительно белые косынки подавальщиц и снежные скатерти на столах — дань Европе и гигиене? Конечно, конечно! А всё-таки был в них какой-то неуловимый привкус сектантства, сближавший эту почти ритуальную белизну с мельтешением голубиных крыл на хлыстовских радениях.
Цилиндр и полосатая кофта Маяковского сами по себе врывались вопиющим диссонансом в сверхдиетическое благолепие этих стен, откуда даже робкие помыслы о горчице были изгнаны как нечто греховное. Когда же, вымотав из меня все жилы, Маяковский встал наконец из-за стола и, обратясь лицом к огромному портрету Толстого, распростершего над жующей паствой свою миродержавную бороду, прочёл во весь голос — не прочёл, а рявкнул, как бы отрыгаясь от вегетарианской снеди, незадолго перед тем написанное восьмистишие:
В ушах обрывки тёплого бала,
А с севера снега седей —
Туман, с кровожадным лицом каннибала,
Жевал невкусных людей.
Часы нависали, как грубая брань,
За пятым навис шестой.
А с неба смотрела какая-то дрянь,
Величественно, как Лев Толстой!
Мы оказались во взбудораженном осином гнезде. Разъярённые пожиратели трав, забыв о заповеди непротивления злу, вскочили со своих мест и, угрожающе размахивая кулаками, обступали нас всё более и более тесным кольцом. Не дожидаясь естественного финала, Маяковский направился к выходу. Мы с трудом протиснулись сквозь толпу: ещё одна минута накипания страстей — и нам пришлось бы круто. Однако мой спутник сохранял все внешние признаки самообладания. Внизу, получив в гардеробе пальто, он даже рискнул на лёгкую браваду. Взглянув на перила лестницы, усеянные гроздьями повисших на них вегетарианствующих менад, и на миловидную кассиршу, выскочившую из-за перегородки, Маяковский громко загнусавил под Северянина:
Въезжает дамья кавалерия
Во двор дворца под алый звон,
Выходит президент Валерия
На беломраморный балкон.
Под звуки этих фанфар мы в полном боевом порядке отступили на заранее намеченные Маяковским позиции. Сообщений о происшествии в газетах не появилось, так как полиция к вегетарианцам относилась хорошо, а без протокола какой же это был скандал? Бедные вегетарианцы! Я не питал к ним никакой злобы в эти осенние дни, когда взоры всей России были устремлены на юг, к Киеву, где разыгрывался последний акт бейлисовской трагедии. Они ведь были настоящими дон Кихотами в стране, населённой миллионами моих соплеменников-антропофагов!»
На фото, сделанном как раз в Москве в 1913, кроме Крученых и Бурлюка, наши герои — Маяковский в той самой рубашке и Лифшиц.
