«В течение всего моего детства и отрочества самым близким человеком нашей семьи была сестра моей матери Марья Алексеевна Ладыженская. В раннем моём детстве она жила в Москве, в Кудринском переулке, где у неё был собственный дом, точнее говоря, собственная усадьба.
Каждую весну, проездом в деревню, мы проводили у неё недели две. После зимнего заточения в петербургском каменном доме, в Москве я попадал в полудеревенскую обстановку. Я мог с двоюродным братом Гришей играть в прятки в саду, поросшем густыми кустами сирени и бузины, пускать змея на обширном дворе, забегать в конюшню, где так успокоительно фыркали две сытые лошади тёмно-караковой масти. До сих пор запах свежей земли мне всегда напоминает Кудринский переулок, очевидно потому, что там я впервые вдыхал этот совершенно незнакомый петербургскому ребёнку живительный весенний запах.
Да и вся обстановка и образ жизни обитателей Кудринского переулка гораздо были ближе к деревне, тогда ещё недавно освободившейся от
крепостного ига.
В Петербурге у нас была вольнонаемная прислуга, а здесь, в Кудрине, ещё сохранились старые дворовые, хотя и получавшие жалованье, но жившие в Кудринском дворе больше по старой привычке, чем по необходимости. Всё это были скорее друзья, чем услужающие. Главной персоной во дворе была бывшая дворовая моей тётки, вынянчившая её старших детей, Лизавета Лактионовна. Болезнь сделала её кривобокой, но её маленькая кривая фигурка постоянно мелькала во дворе, проносясь из дома во флигель и обратно. Ведая всем домашним и дворовым хозяйством, она на ходу властным голосом отдавала приказания другим слугам, беспрекословно признававшим её авторитет.
Сестра моей матери, Марья Алексеевна, моя тётя Маша, казалась мне старой женщиной, когда мы останавливались у неё в Кудринском переулке, хотя ей было менее пятидесяти лет. Говорили, что в юности она была красавицей. И не мудрено, что уже с шестнадцати лет к ней стали свататься женихи. В те времена браки по любви были величайшей редкостью. Так было и с моей тётей Машей.
В московском свете блистал тогда Преображенский офицер, Сергей Михайлович Сухотин. Он был богат, для своего времени образован, и в
возрасте достаточно солидном для супружеской жизни, к которой сам стремился. И вот мачеха, воспитавшая мою мать и её двух сестёр, решила выдать за него свою старшую падчерицу Машу. Сухотин был приглашён бывать в доме, и в первый свой визит попал на домашний урок танцев. Красавица Маша танцевала при нём модные танцы того времени, и он сразу так ею пленился, что в следующий свой визит сделал предложение и получил согласие мачехи. Маша стала Марьей Алексеевной Сухотиной, одной из самых красивых и обаятельных женщин Москвы.
В муже ей посчастливилось. Сергей Михайлович оказался почтенным и добрым человеком, нежно любил и опекал свою жену, которая была лет на двадцать моложе его, и гордился её успехами в свете, где у неё появилось много поклонников. Она тоже привязалась к нему, но, выйдя замуж без любви, всё же имела потребность в настоящем чувстве.
И вот, когда у них было уже трое детей, в Марью Алексеевну страстно влюбились одновременно два человека: один — мой дядя, морской офицер, князь А.В.Оболенский, а другой — студент московского университета, С.А.Ладыженский. Последний стал героем романа, и вскоре добрый Сухотин, убедившись, что его молодая жена не может справиться с заполнившим её чувством, предложил ей развод. Марья Алексеевна обвенчалась с Ладыженским и поселилась с ним в Кудрине, а её прежний муж жил неподалёку, в своём особняке в Денежном переулке и, хотя по светским понятиям это считалось «ridicule», часто бывал в доме своей прежней жены в качестве хорошего
знакомого.
А другой поклонник Марьи Алексеевны, кн.Оболенский, уехал в кругосветное плавание на знаменитом фрегате «Паллада», вместе с Гончаровым.
Прошло несколько лет. Фрегат «Паллада» вернулся из плавания и привёз моего дядю в неизлечимом недуге: из-за болезни спинного мозга он лишился ног и стал постепенно угасать. Он сознавал, что умирает, и имел одно лишь желание: перед смертью жить поблизости от глубоко любимой им женщины. Марья Алексеевна не могла отказать ему в этом последнем желании и пригласила его поселиться во флигеле своей Кудринской усадьбы. Мечта несчастного больного осуществилась. Обожаемая им женщина навещала его каждый день, и он, сидя в кресле на колёсах, в котором его выкатывали в Кудринский сад, любовался ею, пока она читала ему вслух. Она присутствовала и при его смерти…
Ещё прошло лет десять, и смерть унесла страстно любимого ею человека —
С.А.Ладыженского, умершего во цвете лет. С тех пор тётя Маша облеклась в чёрное полумонашеское одеяние, столь мне знакомое в моём детстве и юности, и вскоре со своим младшим сыном Гришей переселилась к нам, в Петербург, слившись с нашей семьёй.
А старый Сухотин продолжал жить в Денежном переулке. Образ этого свеженького, бритого старичка, распространявшего вокруг себя запах одеколона, запомнился мне навсегда. Когда, проездом через Москву, моя мать меня водила к нему, он всегда возился со мной, балагурил и добродушно поддразнивал…
И ещё прошли годы… Однажды тётя Маша, которой было уже под шестьдесят, гостила у своей дочери в Кудринском переулке. Её первый муж, как и прежде, жил неподалёку, в Денежном. Он уже совсем состарился, почти впал в детство. Одиночество тяготило старика; он стал часто заходить к дочери, в Кудринский переулок, и длинными вечерами играл там в безик и раскладывал пасьянсы. Иногда его оставляли ночевать. В конце концов он совсем переселился в кудринский дом, где на этот раз и застала его его бывшая жена, к которой он сохранил привязанность на всю жизнь. И вышло так, что он точно ждал её приезда, чтобы она присутствовала при его смерти…
Переселившись в Петербург, тётя Маша передала кудринскую усадьбу своей замужней дочери, Елизавете Сергеевне Фогт, которая вскоре овдовела и вышла второй раз замуж за московского вице-губернатора Л.А.Боратынского (сына поэта).
Каждую весну мы продолжали заезжать в Кудрино, направляясь в деревню. И долго в течение моего детства и юности кудринская усадьба хранила свой особый быт, — нечто от старой дореформенной Москвы, — столь отличный от нашего петербургского полуевропейского быта.
Постепенно богатая когда-то усадьба оскудела. Не только большой дом в саду, уже в моём детстве сдававшийся в наём, но флигель и даже часть дома, выходившего на улицу, в котором жила семья моей двоюродной сестры, заселились платными жильцами. Исчезли караковые лошади, полиняла бессменная обивка знакомой мебели в гостиной… И, несмотря на всё это, Кудрино сохраняло старый облик моего детства. Даже старая кривобокая Лизавета Лактионовна продолжала, гремя ключами, распоряжаться во дворе. Только вместо нескольких слуг в её распоряжении находилась одна горничная…
Были в Кудрине и «свои» нищие, которых прикармливали, одевали и снабжали копейками на пропой. Имён этих нищих никто не знал, но каждый имел своё прозвище: одного, помню, звали «Болячка», другого — «Бородавка», третьего — «Сухорук» и т. д. Каждый имел свой день для появления на кудринском дворе, и в эти дни происходили такие разговоры:
— Лиза, принеси старые клетчатые штаны, что я отложила для Болячки.
— Зачем Вы его балуете, Елизавета Сергеевна, он ведь их всё равно пропьёт!
— Что же делать, нельзя же, чтобы человек по морозу в таких штанах ходил, как у него, — одна дыра.
И клетчатые штаны появлялись в объятиях Болячки, который, конечно, находил, что водка, на них обмененная, является более действенным средством для согревания его хилого тела.
В начале девяностых годов умерла его хозяйка, Е.С.Боратынская, а вскоре за ней и её муж. Наследниками усадьба была продана.
Незадолго перед войной 1914 года я был в Москве и зашёл в Кудринский переулок. Место, на котором была расположена усадьба, было разрыто, и рабочие закладывали фундамент нового строящегося дома. Дом в саду и флигель были разрушены, а главный дом, столь знакомый мне по воспоминаниям детства и юности, стоял лишь наполовину разобранный. Точно ждал, чтобы я мог ему сказать последнее прости…»
Кн.Оболенский В. Моя жизнь. Мои воспоминания.
