«СЕСТРА ТЭФФИ»
Я не знаю, зачем упрекают меня,
Что в созданьях моих слишком много огня,
Что стремлюсь я навстречу живому лучу
И наветам унынья внимать не хочу.
Что блещу я царицей в нарядных стихах
С диадемой на пышных моих волосах,
Что из рифм я себе ожерелье плету,
Что пою я любовь, что пою красоту.
Но бессмертья я смертью своей не куплю
И для песен я звонкие песни люблю,
И безумью ничтожных мечтаний моих
Не изменит мой жгучий, мой женственный стих.
Русская поэтесса, подписывавшаяся псевдонимом Мирра Лохвицкая, при жизни достигшая славы и признания, после смерти оказалась забыта. Сейчас её имя практически неизвестно, книги не издаются, а редкие стихотворения включают только в сборники, в отличии от сохранившей популярность сестры. Хотя некоторые исследователи считают Мирру Лохвицкую основоположницей русской «женской поэзии» XX века, открывшей путь А. А. Ахматовой и М. И. Цветаевой.
Мария Александровна Лóхвицкая родилась 19 ноября (1 декабря) 1869 года в Санкт-Петербурге в семье Александра Владимировича Лохвицкого (1830-1884) доктора права, автора курса уголовного права, по словам современников «отмеченного ясностью и талантом изложения», практиковавшего как адвокат и присяжный поверенный, выступления которого привлекали аудиторию блестящей диалектикой и замечательным остроумием, и Варвары Александровны Лохвицкой, урождённой Гойер, обрусевшей француженки.
Девочку крестили в Сергиевском Всей Артиллерии соборе. Восприемниками при крещении были подполковник В. А. фон Гойер и Е. А. Бестужева-Рюмина, жена профессора Петербургского университета Константна Николаевича Бестужева-Рюмина, от имени которого получили название известные Высшие женские курсы. Бестужев-Рюмин был другом А.В. Лохвицкого.
Через три года после рождения Марии в семье родилась ещё одна дочь — Надежда (1872-1952), впоследствии вошедшая в литературу под псевдонимом Тэффи.
Семья А. В. Лохвицкого была многодетной, а разница в возрасте между старшими и младшими детьми значительной.
Известность получил брат Марии Николай Александрович Лохвицкий (1868-1933), генерал, во время Первой мировой войны командовавший корпусом во Франции, в Гражданскую войну участвовавший в Белом движении (и некоторое время командовавший 2-й колчаковской армией). Среди множества его наград – георгиевский крест четвертой и третьей степени; свидетельство личного мужества. В эмиграции он участвовал в различных патриотических организациях, был председателем общества монархистов-легитимистов.
Тэффи часто упоминала сестру Елену (по мужу — Пландовскую), с которой была очень дружна. До 40 лет Елена Александровна жила с матерью, затем вышла замуж за надворного советника В. В. Пландовского. Она тоже писала стихи, впоследствии совместно с Тэффи переводила Мопассана, состояла в обществе драматических писателей, но профессиональным литератором себя не считала.
Известны имена ещё двух старших сестёр — Варвары Александровны (в замужестве Поповой) и Лидии Александровны (Кожиной). Около 1910 года Варвара, овдовев или разведясь, поселилась вместе с матерью и сестрой Еленой. В 1916–1917 годы сотрудничала в «Новом времени», печатая заметки под псевдонимом «Мюргит», взятым из одноименного стихотворения Мирры.
В 1874 году Александра Владимировича Лохвицкого назначили присяжным поверенным в Москву и семья переехала в Первопрестольную.
В 1882 году Мария поступила в Московское Александровское мещанское училище (позже переименованное в Александровский институт), где обучалась, живя пансионеркой за счёт родителей. В пятнадцатилетнем возрасте Лохвицкая начала писать стихи. На её поэтическое дарование тут же обратили внимание и, незадолго до окончания института, два своих стихотворения с разрешения начальства она издала отдельной брошюрой.
В 1884 году Александр Владимирович Лохвицкий умер, вдова с младшими детьми вернулась в Петербург. В 1888 году, окончив училище и получив свидетельство домашней учительницы, Мария приехала к матери.
Надежда Александровна, к тому времени, тоже начала достаточно успешна пробовать свои силы как в поэзии, так и в прозе. Не знаю насколько это правда, но сёстры вроде бы договорились, чтобы вступить в литературу по старшинству, дабы избежать зависти и соперничества. Первой, таким образом, должна была это сделать Мария; предполагалось, что Надежда последует примеру старшей сестры уже после того, как та завершит литературную карьеру. Позже Тэффи упоминала Марию редко и почти всегда с иронией, называя «сестра Маша», причём входила Тэффи в литературу в начале именно как поэт.
Достоверно известно, что Мария Лохвицкая дебютировала в 1888 году, опубликовав несколько стихотворений в петербургском журнале «Север». Затем последовали публикации в многочисленных петербургских издательствах, сразу начавшие пользоваться популярностью читателей, точнее у читательниц.
Поэтесса подписывалась сначала как «М. Лохвицкая», затем как «Мирра Лохвицкая». Вскоре друзья и знакомые стали называть её псевдонимом и в жизни.
В самом начале карьеры ей повезло познакомиться с Вс. Соловьёвым, И. Ясинским, В. И. Немировичем-Данченко, А. Коринфским, П. Гнедичем, В. С. Соловьёвым. Всеволода Соловьёва она считала своим учителем.
В 1891 году М. А. Лохвицкая вышла замуж за инженера-строителя Евгения Эрнестовича Жибера, с которым Лохвицкие соседствовали в Ораниенбауме, где у них была дача, сына обрусевшей француженки Ольги Фегин (1838-1900) и Эрнеста Ивановича Жибера (1823-1909) архитектора, художника и преподавателя, председателя Петербургского общества архитекторов, родившегося в Париже и в 1840-х годах приехавшего в Петербург, где окончил Академию художеств.
Свой дебютный сборник поэтесса посвятила мужу; между тем, некоторые считали, что причиной брака была неразделённая любовь к исследователю Сибири и Дальнего Востока Н. Л. Гондатти. Если верить мемуарам В. И. Немировича-Данченко, на его вопрос, любит ли она своего жениха, Лохвицкая решительно ответила «нет», хотя тут же прибавила:
«А впрочем, не знаю. Он хороший… Да, разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь».
Невесте был 21 год, а жениху – 24. Обвенчал молодых в храме Введенского монастыря в городе Тихвине друг семейства Лохвицких, священник Николай (Борисович) Васильевский. Через год после свадьбы супруги покинули столицу и переехали сначала в Ярославль, затем — в Москву.
Несмотря на заботы семейной жизни, а в браке родилось пятеро сыновей: Михаил (1891-1967), Евгений (1893-1942), Владимир (1895-1941), Измаил (1900-1924), Валерий (родился осенью 1904 года), творчество Мирра не бросала. В 1897 году сборник «Стихотворения (1889-1895)» был удостоен престижной Пушкинской премии.
Вернувшись в Петербург, поэтесса редко появлялась на публике. Она вошла в литературный кружок К. К. Случевского, но и там бывала нечасто, оправдывая своё отсутствие болезнью кого-либо из детей или собственным недомоганием. Как вспоминал В. Немирович-Данченко, она
«не была самолюбивой и жадной искательницей странного и неясного, вместо оригинального, она не выдумывала, не кудесничала, прикрывая непонятным и диким отсутствие красоты и искренности. Это была сама непосредственность, свет, сиявший из сердца и не нуждавшийся ни в каких призмах и экранах…».
Немногочисленные её выступления на литературных вечерах были крайне скованными. «Вакхический» характер творчества поэтессы являл собою полный контраст с её реальным характером. Автор необычайно смелых для своего времени, подчас открыто эротических стихов, в жизни она была «самой целомудренной замужней дамой Петербурга», верной женой и добродетельной матерью.
При этом в кругу друзей Лохвицкую окружала «своеобразная аура всеобщей лёгкой влюблённости». Мария Александровна — одна из немногих, о ком обычно язвительный И. А. Бунин оставил самые приятные воспоминания:
«И всё в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая лёгкая шутливость… Особенно прекрасен был цвет её лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока».
В. Н. Муромцева-Бунина так вспоминала об их отношениях:
«Познакомился он в Москве, а потом и подружился, с поэтессой Миррой Лохвицкой, сестрой Тэффи. У них возникла нежная дружба. Он всегда восхищался ею, вспоминая снежный день на улице, её в нарядной шубке, занесённой снегом. Её считали чуть ли не за вакханку, так как она писала стихи о любви и страсти, а между тем она была домоседкой, матерью нескольких детей, с очень живым и чутким умом, понимавшая шутку».
Бунин и сам констатировал: поэтесса, воспевавшая страсть, в быту — «большая домоседка, по-восточному ленива: часто даже гостей принимает лёжа на софе в капоте, и никогда не говорит с ними с поэтической томностью, а напротив. Болтает очень здраво, просто, с большим остроумием, наблюдательностью и чудесной насмешливостью». Писатель нередко посещал дом поэтессы, «был с ней в приятельстве» и замечал: «мы даже называли друг друга уменьшительными именами, хотя всегда как будто иронически, с шутками друг над другом».
К концу 1890-х годов Лохвицкая приобрела статус едва ли не самой заметной фигуры среди поэтов своего поколения, оказавшись практически единственной представительницей поэтического сообщества своего времени, обладавшей тем, что позже назвали бы «коммерческим потенциалом».
Е. Поселянин вспоминал, что спросил однажды у К. Случевского, как идут его книги. «Стихи идут у всех плохо, — откровенно отвечал тот. — Только Лохвицкая идёт бойко». При этом «её успеху не завидовали — эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен…», — писал В. И. Немирович-Данченко. Он же замечал: «Лохвицкой не пришлось проходить «сквозь строй критического непонимания». Была лишь одна претензия, которую ей приходилось выслушивать повсеместно: она касалась отсутствия в её поэзии «гражданственности».
В 1895 году в Крыму Мирра Лохвицкая познакомилась с К. Д. Бальмонтом. Их сближали общие творческие интересы. Завязалась поэтическая переписка. «Литературный роман» Лохвицкой и Бальмонта получил скандальную огласку. Считали, что между ними была связь, положившая начало прочим многочисленным романтическим увлечениям поэта. Сам Бальмонт утверждал, что с Лохвицкой его связывала лишь «поэтическая дружба». Документально ни подтвердить, ни опровергнуть это стало впоследствии невозможно. Несмотря на многочисленные поэтические взаимопосвящения, сохранилось лишь одно письмо Бальмонта Лохвицкой, сдержанное и холодное.
Поэты встречались редко. Бальмонт подолгу жил за границей. Как писала позже Т. Александрова, «свой долг жены и матери Лохвицкая чтила свято, но была не в состоянии загасить вовремя не потушенное пламя». Драма, по всей видимости, состояла в том, что чувство поэтов было взаимным, причем со стороны Лохвицкой оно было, пожалуй, даже более глубоким и серьезным, но она, по причине своего семейного положения и религиозных убеждений, старалась подавить это чувство в жизни, давая ему проявиться лишь в творчестве. Бальмонт же, в те годы увлеченный идеями Ницше о «сверхчеловечестве», стремясь, согласно модернистским принципам, к слиянию творчества с жизнью, своими многочисленными стихотворными обращениями непрерывно расшатывал нестабильное душевное равновесие, которого поэтесса с большим трудом добивалась.
После очередного отъезда Бальмонта за границу в 1901 году личное общение между ними, судя по всему, прекратилось, а стихотворная перекличка переросла в своего рода поединок всё более зловещего и болезненного свойства, что как полагают многие, послужило основной причиной глубокой депрессии, которая во многом и предопределила её раннюю кончину.
В конце 1890-х годов здоровье Лохвицкой стало стремительно ухудшаться. Она жаловалась на боли в сердце, хроническую депрессию и ночные кошмары. В декабре 1904 года болезнь обострилась; поэтесса «порой с большим пессимизмом смотрела на своё положение, удивляясь, после ужасающих приступов боли и продолжительных припадков, что она ещё жива». На лето Лохвицкая переехала на дачу в Финляндию, где «под влиянием чудесного воздуха ей стало немного лучше»; затем, однако, пришлось не только перевезти её в город, но и поместить в Бехтеревскую клинику, «чтобы дать полный покой, не достижимый дома».
Лохвицкая умирала мучительно: её страдания «приняли такой ужасающий характер, что пришлось прибегнуть к впрыскиваниям морфия». Под воздействием наркотика последние два дня жизни больная провела в забытьи, а скончалась — во сне, в больнице, 27 августа 1905 года в возрасте 35 лет. 29 августа состоялось отпевание поэтессы в Духовской церкви Александро-Невской лавры; там же, на Никольском кладбище, она, в присутствии лишь близких родственников и друзей, была похоронена.
«Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия её духа… Так говорили…», — писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская.
Бальмонт не присутствовал на похоронах Лохвицкой и вскоре после смерти поэтессы с нарочитой пренебрежительностью отозвался о ней в письме В. Брюсову. Кроме того, в стихах продолжал издевательски откликаться на образы её поэзии. Тем не менее, он, очевидно, весьма тяжело переживал смерть возлюбленной; в память о ней он назвал дочь от брака с Е. К. Цветковской. Ф. Ф. Фидлер, рассказывая о встрече с Бальмонтом в конце 1913 года (через 8 лет после смерти Лохвицкой), сообщает следующее: «О Мирре Лохвицкой <…> Бальмонт сказал, что любил её и продолжает любить до сих пор: её портрет сопровождает его во всех путешествиях…»
История любви двух поэтов имела странное и трагическое продолжение в судьбах их детей. Дочь Бальмонта была названа Миррой – в честь Лохвицкой. Имя предпоследнего сына Лохвицкой Измаила было как-то связано с ее любовью к Бальмонту. Измаилом звали главного героя сочиненной ею странной сказки – «О принце Измаиле, царевне Светлане и Джемали Прекрасной», в которой причудливо преломлялись отношения поэтов. В 1922 году, когда Бальмонт был уже в эмиграции и жил в Париже, к нему явился юноша – бывший врангелевец, молодой поэт – Измаил Лохвицкий-Жибер. Бальмонт был взволнован этой встречей: молодой человек был очень похож на свою мать. Вскоре он стал поклонником пятнадцатилетней Мирры Бальмонт – тоже писавшей стихи (отец видел ее только поэтессой). Что было дальше – понять нельзя. Отвергла ли девушка любовь молодого поэта, или почему-то испортились его отношения с Бальмонтом, или просто он не мог найти себя в новой эмигрантской жизни – но через полтора года Измаил застрелился. В предсмертном письме он просил передать Мирре пакет, в котором были его стихи, записки и портрет его матери. Об этом сообщал Бальмонт в письме очередной своей возлюбленной, Дагмар Шаховской, которая родила ему двоих детей.
Последующая судьба Мирры Бальмонт была не менее трагична. Неудачное замужество, рождение более чем десяти детей, чудовищная нищета. Умерла она в 1970 г. За несколько лет до смерти попала в автомобильную аварию и потеряла способность двигаться.
Судьбы других сыновей Лохвицкой также сложились нерадостно. Евгений и Владимир остались в России и умерли во время блокады Ленинграда. Старший сын Михаил эмигрировал, долго жил в эмиграции, сначала во Франции, потом в США, в 1967 году покончил с собой от горя, потеряв жену. Мелькали сведения, что ещё один сын (очевидно, младший, Валерий) жил в Париже в 70-е годы XX века, но ничего точнее сказать нельзя.
«…Я до сих пор не могу равнодушно вспоминать её. Не в силах — прошли уже годы — помириться, не погрешу, сказав — с великою потерей для нашей литературы. Каждый раз, читая её стихи, я вижу её в уютной комнате отеля, в углу оливкового бархатного дивана, свернувшуюся, как котёнок, под неровным огнём ярко пылавшего камина. Под этим светом, казалось, в её прелестных глазах загоралось пламя… Мне слышится её нервный, нежный голос… Звучат строфа за строфою, увлекая меня и часто Вл. Соловьёва в волшебную поэтическую грёзу. В какие светлые миры она умела уносить тех, кто её слушал! И как прелестно было всё так и мерцавшее лицо, смуглое, южное, золотистое!.. Я не был на её похоронах. Я хотел, чтобы она осталась в моей памяти таким же радостным благоуханным цветком далекого солнечного края, заброшенным в тусклые будни окоченевшего севера».
<Вас. Ив. Немирович-Данченко>
Состояние могилы М. А. Лохвицкой ещё в 2010 году оставляло желать лучшего. Надпись на надгробном памятнике гласила: «Мария Александровна Жибер – «М. А. Лохвицкая». Никаких указаний на то, что она была поэтом, – не было, и поэтому могила не привлекала к себе внимания. В 2012 году на могиле установили крест, рядом каменную вазу, памятник окружила резная ограда (её элементы – роза и лира), у подножия которого надписи, что поэтесса была отмечена Пушкинской премией; посвящение Игоря Северянина, написанное в 1912 году:
«Я Лохвицкую ставлю выше всех:
И Байрона, и Пушкина, и Данта.
Я сам блещу в лучах её таланта»;
автограф поэтессы и четверостишие из её стихотворения:
«Люблю я солнца красоту
И музы эллинской создания,
Но поклоняюсь я Кресту,
Кресту – как символу страдания».
Спустя какое-то время на кресте появился голубь из камня, а рядом с могилой – скамейка. На оборотной стороне восстановленного памятника таблички: «Могила посещается дочерью родной сестры Мирры Лохвицкой Елены, Ириной Владимировной Пландовской и её сыном Николаем Пландовским-Тимофеевым и его супругой Наталией», а также: «В память и гордость от внука» Н. Тимофеева (урождённого Пландовского)».
В моем незнаньи — так много веры
В расцвет весенних грядущих дней,
Мои надежды, мои химеры,
Тем ярче светят, чем мрак темней.
В моем молчаньи — так много муки,
Страданий гордых, незримых слез,
Ночей бессонных, веков разлуки,
Неразделенных, сожженных грез.
В моем безумьи — так много счастья,
Восторгов жадных, могучих сил,
Что сердцу страшен покой бесстрастья,
Как мертвый холод немых могил.
Но щит мой крепкий — в моем незнаньи
От страха смерти и бытия.
В моем молчаньи — мое призванье,
Мое безумье — любовь моя.
