В своих мемуарах Марина Цветаева вспоминала, как впервые увидела Валерия Брюсова весной 1910 года. Ему 37, он уже известный поэт, ей — только 17. Встреча была случайной.
«Я покупала книги у Вольфа, на Кузнецком, – ростановского «Chanteclair’a», которого не оказалось. Неполученная книга, за которой шел, это в 16 лет то же, что неполученное, до востребования, письмо: ждал – и нету, нес бы – пустота. Стою, уже ища замены, но Ростан – в 16 лет? нет, и сейчас в иные часы жизни – незаменим, стою уже не ища замены, как вдруг, за левым плечом, где ангелу быть полагается, – отрывистый лай, никогда не слышанный, тотчас же узнанный:
– «Lettres de Femmes» Прево. «Fleurs du mal» Бодлера, и «Chanteclair’a», пожалуй, хотя я и не поклонник Ростана.
Подымаю глаза, удар в сердце: Брюсов! Стою, уже найдя замену, перебираю книги, сердце в горле, за такие минуты – и сейчас! – жизнь отдам. И Брюсов, настойчивым методическим лаем, откусывая и отбрасывая слова: «Хотя я и не поклонник Ростана». Сердце в горле – и дважды. Сам Брюсов! Брюсов Черной мессы, Брюсов Ренаты, Брюсов Антония! – И – не поклонник Ростана: Ростана – LAiglon, Ростана – Мелизанды, Ростана – Романтизма!
Пока дочувствовывала последнее слово, дочувствовать которого нельзя, ибо оно – душа, Брюсов, сухо щелкнув дверью, вышел. Вышла и я – не вслед, а навстречу: домой, писать ему письмо».
«Многоуважаемый Валерий Яковлевич,
Сейчас у Вольфа Вы сказали: «…хотя я и не поклонник Rostand»
… Мне тут же захотелось спросить Вас, почему? Но я подумала, что Вы примете мой вопрос за праздное любопытство или за честолюбивое желание «поговорить с Брюсовым». Когда за Вами закрылась дверь, мне стало грустно, я начала жалеть о своем молчании, но в конце концов утешилась мыслью, что могу поставить Вам этот же вопрос письменно.
Почему Вы не любите Rostand? Неужели и Вы видите в нем только «блестящего фразера», неужели и от Вас ускользает его бесконечное благородство, его любовь к подвигу и чистоте?
Это не праздный вопрос.
Для меня Rostand — часть души, очень большая часть. Он меня утешает, дает мне силу жить одиноко. Я думаю — никто, никто так не знает, не любит, не ценит его, как я.
Ваша мимолетная фраза меня очень опечалила. Я стала думать: всем моим любимым поэтам должен быть близок Rostand, Heine, Victor Hugo, Lamartine, Лермонтов — все бы они любили его.
С Heine у него общая любовь к Римскому королю, к Melessinde, триполийской принцессе; Lamartine не мог бы любить этого «amant du Reve», Лермонтов, написавший «Мцыри», сразу увидел бы в авторе «L’Aiglon» родного брата; Victor Hugo гордился бы таким учеником…
Почему же Брюсов, любящий Heine, Лермонтова, ценящий Victor Hugo, так безразличен к Rostand?
Если Вы, многоуважаемый Валерий Яковлевич, найдете мой вопрос достойным ответа, — напишите мне по этому поводу.
Моя сестра, «маленькая девочка в больших очках», преследовавшая Вас однажды прошлой весной на улице, — часто думает о Вас.
Искренне уважающая Вас
М. Цветаева».
И Брюсов ответил!
«Дня через два, не ошибаюсь – на адрес Румянцевского Музея, директором которого состоял мой отец (жили мы в своем доме, в Трехпрудном), – закрытка. Не открытка – недостаточно внимательно, не письмо – внимательно слишком, die goldene Mittel, выход из положения – закрытка. (Брюсовское «не передать».) Вскрываю:
«Милостивая Государыня, г-жа Цветаева»,
(NB Я ему – дорогой Валерий Яковлевич, и был он меня старше лет на двадцать!)
Вступления не помню. Ответа на поэта и приказчика просто не было. Марсель Прево испарился. О Ростане же дословно следующее:
«Ростан прогрессивен в продвижении от XIX в. к XX в. и регрессивен от XX в. к нашим дням» (дело было в 1910 г.). «Ростана же я не полюбил, потому что мне не случилось его полюбить. Ибо любовь – случайность» (подчеркнуто).
Еще несколько слов, указывающих на желание не то встретиться, не то дальнейшей переписки, но неявно, иначе бы запомнила. И – подпись.
На это письмо я, естественно (ибо страстно хотелось!), не ответила.
Ибо любовь – случайность.
Письмо это живо, хранится с моими прочими бумагами у друзей, в Москве.
Первое письмо осталось последним».
