Маковский Владимир Егорович (1846-1920)
«На бульваре», 1886-1887
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Надо признать, что Маковскому – этому выдающемуся мастеру бытового жанра – лишь в редких работах удавалось подняться от собственного бытописания до обозначения, проговаривания эпохальных явлений русской жизни. Картина «На бульваре», несомненно, является одним из таких взлетов на его творческом пути.
Достоевский, восхищаясь другой картиной художника «Любители соловьев», писал: «Ведь что всего досаднее – это то, что мы-то подобную картинку у немцев, из их немецкого быта, поймем точно так же, как и они сами, и даже восхищаться будем, как они сами, почти их же, немецкими, чувствами, а они вот у нас совсем ничего не поймут». Это же слова можно – и в еще даже большей степени – отнести к нашему сегодняшнему шедевру. Немцы не поймут. Более того не поймет и наш соотечественник, не знакомый с современными Маковскому реалиями. Что скажет картина такому, отстранённому зрителю? Внятными для него будут лишь лишь психологические характеристики персонажей – молчаливое страдание молодой женщины и досадливое равнодушие ее «визави». А ведь эта психологическая сценка – своего рода трагическое зеркало эпохи.
Говоря о картине «На бульваре», передвижник А.А. Киселёв, отмечал, разумея героев полотна: «Подобные пары можно наблюдать ежедневно на бульварах Москвы, примыкающих Трубе, Сретенке и Мясницкой и переполненных рабочим и фабричным людом, почему наша, так называемая, порядочная публика не любит избирать эти бульвары местом своих прогулок». Замечание это ценно для нас: хотя мы почти не сомневаемся в документальности точности Маковского а все же лишнее подтверждение не мешает.
Что же составляет сюжет картины? Из деревни к мужу-мастеровому пришла повидаться жена. На руках у нее младенец – вероятно муж еще не видал своего ребенка, и материнская гордость понудила молодую женщину скорее собираться в дорогу. Но не такого приема ждала она, не так представляла себе эту долгожданную встречу с супругом. Он, кажется, вполне равнодушен к ней, и к ребенку. Пожалуй, единственное, что испытывает этот парень в алой косоворотке, – досаду: зачем, мол, эта деревенщина пришла, воскресный день насмарку, позорит перед «чистой публикой» и т.д.
А вот сюжет картины в передаче В.В. Стасова, всегда с неизменным вниманием встречающего работы Маковского: «К молодому мужу, мастеровому, пришла из деревни жена с ребенком. Они сидят на скамейке, под деревьями, на бульваре. Муж немного выпил, у него щеки рдеются, он играем на гармонике заломив голову о жене и ребенке, кажется, позабыл думать. А она, с довольно тупым и животным выражением, сидит, потупившись в землю, и, кажется, ничего, бедная, не понимает, и не думает. Такой глубоко верный тип Владимир Маковский, да и кто угодно у нас, в первый раз затронул».
Со всем в этой характеристике можно согласиться – кроме «тупого и животного выражения», которое Стасов увидел на лице молодой крестьянки. Вообще, написана она, эта деревенская Матреша или Марья, с большой симпатией, и, несомненно, в чертах ее гораздо более человеческого, чем в чертах ее супруга. Но беда, разлад, одночасное крушение всего того чем жила ее душа, придавили ее. Она смотрит в одну точку, и что же проходит перед ее глазами? Образы ли коротко мелькнувшей юности, нынешнее ли нерадостное существование (ведь живет она, конечно, у свекра со свекровью, и некому защитить и приголубить ее)? Или, быть может, чудится ей безысходная будущность – еще горше и одиноче будет ей в чужой семье, когда и при редких свиданиях с мужем увидит она не того, с кем когда-то связала судьбу, а человека, отряхнувшего с ног своих (в щегольских сапогах) прах деревни, а вместе с ним и все былые привязанности, очерствевшего, развратившегося душой?
Маковский, как многие горожане, идеализировал деревню. Большинство деревенских картин его – за редким исключением – излучают уверенность в гармоничности, нравственной правде именно такой жизни.
Город в трактовке многих писателей и художников второй половины XIX века приобретает черты языческого божка, забирающего из деревни здоровый человеческий материал, высасывающего из него жизненные соки и отдающего – и то не всегда – деревне инвалида, физического или нравственного (или и то, и другое вместе). «Отходники» возвращались в деревню калеками, куражливыми пьяницами, утратившими способность и охоту к крестьянскому труду. Но безземельная деревня не могла прокормить крестьян. Экономическая необходимость, сиречь голод, вынуждала родителей отдавать своих детей в подмастерья, а молодежь – наниматься на фабрики. Замкнутый круг не размыкался.
