Перед вами снимок Брониславы Матвеевны Рунт — хозяйки московского литературного салона в 1910 годах. Цвет городской творческой интеллигенции Броничка собирала прямо у себя в квартире в Дегтярном переулке. В воспоминаниях Дона-Аминадо находим описание одной из таких поэтических вечеринок, на которой присутствовали Ходасевич, Маяковский и другие известные литераторы:
«Одним из закрытых собраний московской литературной богемы, где за стаканом вина и филипповской сайкой с изюмом, происходило посвящение рыцарей и калифов на час, был небольшой, но шумный кружок, собиравшийся в Дегтярном переулке, в подвальной квартирке Брониславы Матвеевны Рунт. Родом из обрусевшей чешской семьи, она была сестрой Жанны Матвеевны, жены Валерия Брюсова. Бронислава Матвеевна, или как фамильярно ее называли, Броничка, писала милые, легкие, как дуновение, и без всякого «надрывчика» рассказы, новеллы и так называемые «Письма женщин», на которые был тогда большой и нелепый спрос. В квартире у Бронички все было мило, уютно, налажено. Никакого художественного беспорядка, ни четок, ни кастаньет, ни одной репродукции Баллестриери на стенах, ни Льва Толстого босиком, ни Шаляпина с Горьким в ботфортах, ни засушенных цветов над фотографиями молодых людей в усиках.
По вторникам или средам поздно вечером начинался съезд, хотя все приходили пешком и расстоянием не стеснялись. Непременным завсегдатаем был знаменитый московский адвокат Михаил Львович Мандельштам, седой, грузный, представительный. Он смачно целовал ручки дамам и усаживался на диван.
По одну сторону Анакреона — так его не без ехидства оправдывавшегося мужской биографией, прозвала хозяйка, — усаживалась томная и бледная Анна Мар, только что выпустившая новый роман под обещающим названием «Тебе Единому согрешила». По другую сторону — «дыша духами и туманами», загадочно опускалась на тихим звенением откликавшиеся пружины молодая беллетристка Нина Заречная.
Колокольчик в прихожей не умолкал. В длиннополом студенческом мундире, с черной подстриженной на затылке копной густых, тонких, как будто смазанных лампадным маслом волос, с желтым, без единой кровинки лицом, с холодным нарочито-равнодушным взглядом умных темных глаз, прямой, неправдоподобно-худой, входил талантливый, только что начинавший пользоваться известностью Владислав Фелицианович Ходасевич. Неизвестно почему, но всем как-то становилось не по себе.
— Муравьиный спирт, — говорил про него Иван Бунин, — к чему ни прикоснется, все выедает.
Даже Владимир Маяковский, увидя Ходасевича, слегка прищуривал свои озорные и в то же время грустные глаза.
Веселая, блестящая, умница из умниц — кого угодна за пояс заткнет — с шумом, с хохотом, в сопровождении дежурного «охраняющего входы» и, несмотря на ранний час, уже нетрезвого Володи Курносова, маленького журналиста типа проходящей масти, появлялась на пороге Екатерина Выставкина.
Сейчас же завязывался поединок между Екатериной Владимировной и Мандельштамом. Да иначе и быть не могло. Только на днях напечатана была в столичных газетах статья московского златоуста о коллективном помешательстве на женском равноправии и ответная статья Выставкиной, в которой Мандельштаму здорово досталось на орехи. Адвокат отбивался, защитница равноправия нападала, парировала каждый удар, сыпала сарказмами, парадоксами, афоризмами. Высмеивала, уничтожала, не давала опомниться, и все под дружный и явно одобрительный смех аудитории, и уже не обращая ни малейшего внимания ни на смуглого чертовски вежливого Семена Рубановича, застывшего в дверях, чтобы не мешать, ни на художника Георгия Якулова, чудесно улыбавшегося своими темными восточными глазами; ни на самого Вадима Шершеневича, вождя и возглавителя московских имажинистов. Со ртом до ушей, каплоухого и напудренного.
А когда появилась Маша Каллаш в крахмальных манжетах, в крахмальных воротничках, в строгом жакете мужского покроя, с белой гвоздичкой в петличке. С красивым вызывающим лицом — пепельного цвета волосы барашком взбиты, — ну тут от Златоуста, хотя он и хохотал вовсю, и тряс животом, — одно только воспоминание и оставалось.
Прекратил бой Маяковский. Стукнул по обыкновению кулаком по хозяйскому столу, так что стаканы зазвенели, и крикнул зычным голосом:
Довольно этой толочи,
Наворотили ком там…
Замолчите, сволочи
Говорю вам экспромтом!
Экспромт имел бешеный успех. Нина Заречная — пила вино и хохотала. Анна Мар зябко куталась в шаль, но улыбалась. Жорж Якулов, как молодой карабахский конек, громко ржал от радости. Хозяйка дома шептала на ухо Екатерине Выставкиной, подмигивая в сторону предводителя Бурлюков.
— Все-таки в нем что-то есть.
Рубанович теребил свои усики и утешал Шершеневича, подавленного чужим успехом. И только один «Муравьиный спирт» угрюмо молчал и щурился.
Опять хлопали пробки, опять Бронислава Матвеевна протягивала, обращаясь то к одному, то к другому, свой опустошенный бокал и томно и в который раз повторяла одну и ту же, ставшую сакраментальной строфу Пушкина:
Пьяной горечью Фалерна
Ты наполни чашу, мальчик!
В ответ на что все чокались и хором отвечали:
Так Постумия велела,
Председательница оргий.
До поздней ночи, до слабого утреннего рассвета кричали, шумели, спорили, превозносили Блока, развенчивали, защищали Брюсова, читали стихи Ахматовой, Кузмина, Гумилева, говорили о «Железном перстне» Сергея Кречетова, глумились над Майковым, Меем, Апухтиным, Полонским.
Маяковский рычал, угрожал, что с понедельника начнет новую жизнь и напишет такую поэму, что мир содрогнется. Ходасевич предлагал содрогнуться всем скопом и немедленно, лишь бы не томиться и не ждать. Анна Мар поджимала свои тонкие губы и пыталась слабо улыбаться. Рубанович снова теребил усики и вежливо, но настойчиво доказывал, что первым поэтом он считает Сергея Клычкова, и грозился продекламировать всего его наизусть».
#МосковскиеЗаписки
