«Писать о Чехове — чистая дерзость», — заметил однажды драматург Леонид Зорин. В самом деле, об Антоне Павловиче, оставившем 30 томов, написано за минувшее столетие с лишним несравнимо больше: исследования, биографии, критика…
«Кремень-человек»
После Шекспира Чехов самый репертуарный автор в мире. Так что по-своему прав был Лев Толстой, всерьёз упрекавший Чехова, что пьесы его ещё хуже шекспировских: «Три сестры всё время разговаривают с офицерами и твердят: «В Москву, в Москву!» Ещё при жизни и творчество Чехова, и сама его личность вызывали полярные мнения. Его превозносили и провозглашали гением. И жёстко уничижали, даже оскорбляли: однажды в серьёзном журнале назвали «беспринципным». Чехов, единственный раз в жизни, ответил резким письмом редактору: «Беспринципным писателем, или, что одно и то же, прохвостом, я никогда не был». И прав был А. С. Суворин, сказавший о своём друге, как отрезав: «Кремень-человек!»
Так в чём же ключ к пониманию загадки чеховского магнетизма? Лев Додин уверен: «Если с умом читать Чехова, можно очень многое понять, что происходит в сегодняшнем времени».
Современный режиссёр, мировая знаменитость Важди Муавад считает: «Чехов опустил трагедию до уровня простых смертных. Его герои — это не короли и королевы. Это — люди». Писатель Юрий Трифонов подметил очень точно: «Все дяди Вани мира ответили трепетом и слезами, когда он написал об одном из них». Начинающим писателям Чехов советовал «не совать себя в герои собственных творений»: «Людям давай людей, а не самого себя». В его творчестве — многотысячная человеческая галерея: портреты, лица, характеры, судьбы. Чехов сумел гениально очеловечить даже Каштанку, «помесь таксы с дворняжкой». И увековечить её. Его персонажи с нами с самого детства, иные стали нарицательными, а их фразы — расхожими: Ванька Жуков, написавший горькое «на деревню дедушке»; унтер Пришибеев; «злоумышленник», отвинчивавший гайки с рельсов для рыболовных грузил; «Анна на шее», Мерчуткина — символ тупой назойливости, та, что «кофей пила без всякого удовольствия»; француз Пуркуа, искренне испугавшийся в трактире за жизнь купца, съевшего под водочку порций шесть блинов («Человек не может съесть столько теста, он умрёт!»).
Редактор журнала «Осколки» Николай Лейкин, у которого Чехов начинал как писатель, велел ему укладываться в рассказе в 100 слов — и чтобы в них виден был характер, и чтобы сюжет, ситуация были, и чтобы смешно. Так краткость стала поистине сестрой чеховского таланта. Он так и не написал романа… Медики считают, что как врач Чехов был отличным диагностом. Точно так же он был зорким и глубоким диагностом российской жизни, русского человека. «Чехов ввёл в наше сознание всю громаду России, — писал Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба», — все её классы, сословия, возрасты… Он сказал, как никто до него в России, даже Толстой не сказал: все мы прежде всего люди, понимаете ли вы, люди, люди! А потом уж они архиереи, лавочники, рабочие, русские, татары…»
Жалел ли он людей или смеялся над ними, их слезами, переживаниями? Об этом тоже спорят достаточно, десятилетиями — почему свои пьесы он упорно считал комедиями? И досадовал на Станиславского — «сгубил мне пьесу Алексеев» (это о «Вишнёвом саде», последней постановке в Художественном театре, которую Чехов видел). «Сгубил» — то есть утопил в слезах, в трагизме, а сентиментальность, «тр-р-рагизм», «продлинновенные словоизвержения» и пафос он ненавидел одинаково. И в жизни не находил «ни ангелов, ни злодеев». Ни у одного писателя в мире так виртуозно не смешаны слёзы и смех, лирика и ирония.
Ольга Книппер называла Чехова «человеком будущего». Горький писал, что тот «родился немножко рано». Чехов жил в одну эпоху с Левитаном и Чайковским, Станиславским и Вернадским, Столыпиным и Николаем II. Он застал «новшества» техники — водопровод, телефон, автомобиль, рентген, синематограф. При нём появились Ленин и партия большевиков. Чехов вполне мог бы дожить до 80 и стать свидетелем Второй мировой. Как бы принял, пережил он (и его герои) революцию, он, не доживший даже до 1905 года? Точно высшие силы избавили гения от грядущих войн, репрессий, ГУЛАГа, Освенцима, массового уничтожения людей, храмов, произведений искусства. «Человек будущего» не дожил до этого самого будущего, о котором так много говорят его герои, о том самом «через 100-200 лет».
«Всё, мною написанное, забудется через пять-десять лет», — был убеждён он. Чехов не ораторствовал с трибун и кафедр. Не окружал себя «дежурными» летописцами. Не морализировал, не поучал. В общественной, политической борьбе публично никогда не участвовал — просто совершал высокогражданственные поступки. Почти не писал публицистики. Даже литературного архива не оставил. Пастернаковское «быть знаменитым некрасиво» написано как будто о нём. Его творчество никак не причислишь к той, по определению В. Набокова, «Литературе Больших Идей», что «подаётся в виде громадных гипсовых кубков, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век». Просто без Антона Павловича Чехова невозможно представить ни историю столетия минувшего, ни нынешнее время, ни наверняка следующие 100-200 лет…
