🪑Как создавались «12 стульев»
Только не говорите, что не любите творчество Ильфа и Петрова! Ироничные, едкие, искренние люди, которые хотели через свою сатиру менять жизнь людей к лучшему, боролись с бюрократами, жуликами и самодурами – одни из лучших писателей того времени. Именно поэтому их первый роман про Остапа Бендера без особой поддержки сверху разошелся мгновенно на цитаты и залетел на десяток стран мира сразу после выхода.
Не могу не поделиться с вами удовольствием от прочтения воспоминаний об этом творческом дуэте, которые вышли в период оттепели, очень человечные и без лишнего пафоса. Тут собраны истории про писателей, рассказанные их друзьями — Олешей, Паустовским, Ильинским, Эренбургом и многими другими. Какой была их жизнь в неустроенные двадцатые, как дуэт умудрялся быть одним целым, как рождались их произведения, и откуда брались всем известные персонажи (почти у всех были прототипы среди реальных людей). Ценнейшая работа, которая документирует жизнь творческих людей в двадцатые-тридцатые годы.
Для иллюстрации дам пару (много) цитат от самого Евгения Петрова про то, как создавалось их самое главное произведение – роман «12 стульев» (но это не самое интересное в книге).
О том, как брат Евгения Петрова – писатель Валентин Катаев, сподвиг писателей на роман:
«— Потому, Илюша, что уже давно пора открыть мастерскую советского романа, — ответил Старик Собакин, — я буду Дюма-отцом, а вы будете моими неграми. Я вам буду давать темы, вы будете писать романы, а я их потом буду править. Пройдусь раза два по вашим рукописям рукой мастера — и готово. Как Дюма-пер. Ну? Кто желает? Только помните, я собираюсь держать вас в черном теле. Мы еще немного пошутили на тему о том, как Старик Собакин будет Дюма-отцом, а мы его неграми. Потом за говорили серьезно. — Есть отличная тема, — сказал Катаев, — стулья. Представьте себе, в одном из стульев запрятаны деньги. Их надо найти. Чем не авантюрный роман? Есть еще темки… А? Соглашайтесь. Серьезно. Один роман пусть пишет Илья, а другой — Женя».
Писательский процесс:
«Ну что, будем писать? — спросил я. — Что ж, можно попробовать, — ответил Ильф. — Давайте так, — сказал я , — начнем сразу. Вы — один роман, а я — другой. А сначала сделаем планы для обоих романов. Ильф подумал. — А может быть, будем писать вместе? — Как это? — Ну, просто вместе будем писать один роман. Мне понравилось про эти стулья. Молодец Собакин.
— Как же вместе? По главам, что ли? — Да нет, — сказал Ильф, — попробуем писать вместе одновременно каждую строчку вместе. Понимаете? Один будет писать, другой в это время будет сидеть рядом. В общем, сочинять вместе».
«Сколько должно быть стульев? Очевидно, полный комплект — двенадцать штук. Название нам понравилось. «Двенадцать стульев». Мы стали импровизировать. Мы быстро сошлись на том, что сюжет со стульями не должен быть основой романа, а только причиной, поводом к тому, чтобы показать жизнь. Мы составили черновой план в один вечер и на другой день показали его Катаеву. Дюма-отец план одобрил, сказал, что уезжает на юг, и потребовал, чтобы к его возвращению, через месяц, была бы готова первая часть. — А уже тогда я пройдусь рукой мастера, — пообещал он. И он уехал. А мы остались. Это было в августе или сентябре 1927 года. И начались наши вечера в опустевшей редакции».
«Сейчас я совершенно не могу вспомнить, кто произнес какую фразу, кто и как исправил ее. Собственно, не было ни одной фразы, которая так или иначе не обсуждалась и не изменялась, не было ни одной мысли или идеи, кото рая тотчас же не подхватывалась. Но первую фразу романа произнес Ильф. Это я помню хорошо. После короткого спора было решено, что писать буду я, Ильф убедил меня, что мой почерк лучше.
Я сел за стол. Как же мы начнем? Содержание главы было известно. Была известна фамилия героя — Воробьянинов. Ему уже было решено придать черты моего двою родного дяди — председателя уездной земской управы. Уже была придумана фамилия для тещи — мадам Петухова и название похоронного бюро — «Милости просим». Не было только первой фразы. Прошел час. Фраза не рождалась. То есть фраз было много, но они не нравились ни Ильфу, ни мне. Затянувшаяся пауза тяготила нас. Вдруг я увидел, что лицо Ильфа сделалось еще более твердым, чем всегда, он остановился (перед этим он ходил по комнате) и сказал: — Давайте начнем просто и старомодно — «В уездном городе N». В конце концов, не важно, как начать, лишь бы начать».
«Мы знали с детства, что такое труд. Но никогда не представляли себе, как трудно писать роман. Если бы я не боялся показаться банальным, я сказал бы, что мы писали кровью. Мы уходили из Дворца Труда (бывший Воспитательный дом на Москворецкой набережной рядом с высоткой)* в два или три часа ночи, ошеломленные, почти задохшиеся от папиросного дыма. Мы возвращались домой по мокрым и пустым московским переулкам, освещенным зеленоватыми газовыми фонарями, не в состоянии произнести ни слова».
«Мы торжественно понесли рукопись Дюма-отцу, который к тому времени уже вернулся. Мы никак не могли себе представить, хорошо мы написали или плохо. Если бы Дюма-отец, он же Старик Собакин, он же Валентин Катаев, сказал нам, что мы принесли галиматью, мы ни сколько не удивились бы. Мы готовились к самому худ шему. Но он прочел рукопись, все семь листов прочел при нас, и очень серьезно сказал: — Вы знаете, мне понравилось то, что вы написали. По-моему, вы совершенно сложившиеся писатели».
Про главного героя:
«Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура, почти что эпизодическое лицо. Для него у нас была при готовлена фраза, которую мы слышали от одного нашего знакомого биллиардиста: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Но Бендер стал постепенно выпирать из приготовленных для него рамок. Скоро мы уже не могли с ним сладить. К концу романа мы обращались с ним как с живым человеком и часто сердились на него за нахальство, с которым он пролезал почти в каждую главу. Это верно, что мы поспорили о том, убивать Остапа или нет. Действительно, были приготовлены две бумажки. На одной из них мы изобразили череп и две косточки. И судьба великого комбинатора была решена при помощи маленькой лотереи. Впоследствии мы очень досадовали на это легкомыслие, которое можно было объяснить лишь молодостью и слишком большим запасом веселья». Old Russia With Masha
