«…Репина Павел Михайлович Третьяков как-то боялся…например, боялся дать ему поправить его же собственные картины. Репин был художник размашистый, широкий. Ему ничего не стоило вместо того, чтобы поправить какое-нибудь небольшое место на картине, переписать гораздо больше. И переписывал он, как говорили знатоки, иногда и к худшему. На этой почве между Репиным и Третьяковым произошел серьезный конфликт. Я помню все подробности, потому что сам пострадал при этом.
Когда у нас появилась картина «Не ждали», вокруг нее поднялись большие разговоры. Художники и критики находили, что лицо человека, возвратившегося из ссылки, не гармонирует с лицами семьи. Об этом писали газеты и, слышно было, много спорили художники в Петербурге и в Москве. Однажды Третьяков, вернувшись из Петербурга, справился у меня, не был ли в галерее Репин. Похоже было, что он поджидал Репина в Москву.
И действительно, через несколько дней в галерею пришел Илья Ефимович, на этот раз с этюдником и красками. Как раз в этот день Третьякова дома не было, он уезжал куда-то на несколько дней.
— Жалко, что его нет. Ну, все равно. Дайте-ка мне лесенку, я должен сделать поправку на картине «Не ждали»,— сказал он мне.
Мы знали, что Репин — близкий друг Третьякова и всей его семьи. Но как же все-таки разрешить поправку без особого разрешения Павла Михайловича? Мы смутились. Репин тотчас заметил наше, смущение, усмехнулся:
— Вы не беспокойтесь. Я говорил с Павлом Михайловичем о поправке лица на картине «Не ждали». Он знает, что я собираюсь сделать.
Раз так, делать нечего, — мы принесли ему лесенку, он надел рабочую блузу, поднялся к картине и быстро начал работать. Меньше чем в полчаса голова ссыльного была поправлена. Окончим ее. Репин переходит с красками к другой cвоей картине «Иван Грозный и сын». Мы как ответственные хранители встревожились. Репин спокойно сказал нам:
— Вот я немного трону краской голову самого Ивана Грозного.
И действительно, «тронул», да так, что голова в тоне значительно изменилась. Потом — к нашему ужасу — видим, Репин перетаскивает этюдник с красками к третьей своей картине «Крестный ход в Курской губернии»…
Репин Илья Ефимович. Крестный ход в Курской губернии
1880–1883
— Здесь я прибавлю пыли. Тысячная толпа идет, пыль поднимается облаком… А пыли недостаточно.
И действительно, прибавил много пыли над головами толпы. «Запылил» весь задний план.
В тот же день вечером, не повидавшись с Третьяковым, он уехал в Петербург и из Петербурга написал Третьякову, что сделал поправки.
Третьяков, увидев поправки, был возмущен до крайности — так ему не понравилось все, что сделал Репин на своих картинах. С укором он обрушился на нас:
— Как вы могли допустить? Мы пытались оправдаться
— Репин сослался на Вас.
Много дней потом, по утрам приходя в галерею, он останавливался перед картинами и принимался ворчать:
— Испорчены картины! Пропали картины! Репин писал Третьякову письма, но Третьяков не отвечал. Наконец, спустя несколько месяцев. Репин приехал в Москву специально с том, чтобы выяснить недоразумение. Когда он пришел в галерею, Третьяков позвал нас, то есть меня и Ермилова,в репинский зал.
— Подите-ка сюда, идите, мы сейчас устроим суд.
— И чем же вы нас обвиняете? — засмеялся Репин.
— А в том, Илья Ефимович, — отвечал ему очень серьезно Третьяков,— что вы самовольно сделали исправление на трех картинах, не принадлежащих Вам
— Разве это к худшему?
Да, по-моему, к худшему. Лицо бывшего ссыльного мне не нравится. А ведь это же не мои картины, это всенародное достояние, и вы не имели права прикасаться к ним, хоть вы и автор.
Репин Илья Ефимович.
Толстой Л. Н.1887 год
— Ну, хорошо, хорошо. А в чем вы обвиняете вот их? — спросил Репин, показывая на нас.
— А в том, что они допустили вас к картинам. Они — ответственные хранители… Вы не имели права переписывать чужие картины, а они неправы; что допустили вас к поправкам.
— Значит, здесь для нас Сибирью пахнет? — пошутил Ренин.—Вот уж, действительно, не ждали.
Он хотел отделаться шуткой, но Третьяков был очень строго настроен. С тех пор он очень боялся давать Репину поправлять его собственные картины. Когда у Репина был куплен портрет Л.Н. Толстого, Третьякову показалось, что у Толстого очень румяное лицо. Особенно лоб. Лоб совершенно красный.
— Будто он из бани! — недовольно говорил Павел Михайлович.
Он все допрашивал нас:
— Вы видели Толстого. Не такой же у него румяный лоб?
— Да,— говорю — лоб не такой румяный.
— Ну вот, и мне так кажется. Придется исправить.
— Сказать Илье Ефимовичу? — спросил я.
— Ни в коем случае! Он все перекрасит и, может быть, сделает хуже.
Ходил он вокруг портрета с месяц и, наконец, однажды приказывает мне:
— Принесите-ка краски, масляные и акварельные. У меня всегда имелся ассортимент красок.
Несу палитру, Третьяков берет самую маленькую кисточку и начинает убавлять красноту на портрете Толстого. Румянец на лбу был залессирован. Так портрет и остался, поправленный Третьяковым.»
Из воспоминаний Н.А.Мудрогеля «Пятьдесят восемь лет в Третьяковской галерее».
