Борис ПОПЛАВСКИЙ (1903—1935) многих изумил и восхитил апокалиптическими видениями гибнущей Европы и фантастическим изображением огромного обреченного Вавилона: это шумный Париж злых лакеев, прекрасных дам, грозных закатов и нездешней музыки, которую слышит грязный ангел. Казалось: вот явился русский Рембо, талантливейший «проклятый поэт» (poète maudit), ошеломляющий богатым воображением и безумными мечтаниями. Скупой на похвалы Георгий Иванов написал о нем восторженную статью в журнале «Числа»: «Люблю грозу в начале мая, люблю стихи Поплавского» …
Поплавский стал легендарным гером русского Монпарнаса. Одних его крайности привлекали, других отталкивали. О нем говорили: Поплавский — атлет с могучими бицепсами, посетитель спортивных состязаний, но и наркоман с подозрительными знакомствами в уголовном мире. Или: он хулиган, публично оскорбивший знаменитого актера, но и мистик, читающий творения Святой Терезы и Якова Бёме.
Перечитывая стихи Поплавского, уже не находишь в них прежнего очарования. Ритмы — монотонные, язык — неряшливый: так двухсложное слово оркестр он растягивает до трех слогов (оркестор), вульгарно ударение розы в магазинах, и такие промахи встречаются чуть ли не на каждой странице. Всё же, эти погрешности забываются при чтении его лучших — стремительно-рокочущих стихов:
Тихо голос Мореллы замолк на другом берегу,
Как серебряный сокол луна улетала на север,
Спало мертвое время в открытом железном гробу,
Тихо бабочки снега садились вокруг на деревья.
Были у Поплавского какие-то фантастические фатальные видения, и его нескладные стихи напоминают медиумическую запись романтического визионера. Его дневники очень ценил Бердяев, а вскоре после его гибели Мережковский заявил на публичном собрании — если эмигрантская литература дала одного Поплавского, то этого с лихвой достаточно для ее оправдания на всяких будущих судах (по воспоминаниям Адамовича).
Поплавский пролетел над русским Парижем метеором и какой-то огненный след от него остался, не столько в стихах, сколько в
«творимой легенде», а также в прозе, в романе «Аполлон Безобразов», который теперь могли бы назвать антироманом. В прозаических записях он лучше, полнее, рассказывал о своих видениях и мечтаниях.
Его парижская нота была особая, ни на какие другие ноты не
похожая. Всё же был он признан на русском Монпарнасе своим
(de la maison), тогда как Ладинский, далекий от всякой метафизики и размышлений о самом главном, казался там чужим, каким-то поверхностным декламатором, хотя его и хвалили, но холодно, за талант и мастерство».
Игорь Чиннов. Из статьи «Поэзия «старой» эмиграции».
На фото: Б. Ю. Поплавский. Париж, 1930-е.
Подготовка публикации: ©Зеленая лампа, 07.08.2022.
