13 июля 1924 года Максим Горький, уже несколько лет проживающий в Италии, писал Владиславу Ходасевичу из Сорренто: «Тут, знаете, сезон праздников, — чуть ли не ежедневно фейерверки, процессии, музыка и «ликование народа». А у нас? — думаю я. И — извините! — до слез, до ярости завидно, и больно, и тошно и т.д.». Итальянские празднества — с музыкой, флагами и трескотней фейерверков — Горький обожал как ребенок. По вечерам выходил на балкон и созывал всех смотреть, как вокруг залива взлетают ракеты и римские свечи.
Сам Ходасевич вспоминал о Горьком: «Этому «великому реалисту» поистине нравилось только все то, что украшает действительность, от нее уводит, или с ней не считается, или просто к ней прибавляет то, чего в ней нет. Я видел немало писателей, которые гордились тем, что Горький плакал, слушая их произведения. Гордиться особенно нечем, потому что я, кажется, не помню, над чем он не плакал, — разумеется, кроме совершенной какой-нибудь чепухи. Нередко случалось, что, разобравшись в оплаканном, он сам его же и бранил, но первая реакция почти всегда была — слезы. Его потрясало и умиляло не качество читаемого, а самая наличность творчества, тот факт, что вот — написано, создано, вымышлено. Маяковский, однажды печатно заявивший, что готов дешево продать жилет, проплаканный Максимом Горьким, поступил низко, потому что позволил себе насмеяться над лучшим, чистейшим движением его души. Он не стыдился плакать и над своими собственными писаниями: вторая половина каждого рассказа, который он мне читал, непременно тонула в рыданиях, всхлипываниях и в протирании затуманившихся очков».
На снимке — Горький в Сорренто
#МосковскиеЗаписки
