«1931
29 марта
[Грасс, Франция]
Вчера вечером ходили с Л. [Зуровым] к СТЕПУНАМ [Федору Августовичу — философу, писателю и его жене Наталье Николаевне — З. л.] разговаривать по поводу [Андрея] Белого. Застали их дома одних, они только что приехали из Марселя, где пробыли сутки. Сели, начали разговаривать, …и только потом Л. перешел к «Серебряному голубю».
Л. говорил все то, о чем мы говорили дома. Что Россия у Белого сусальная, лубочная, что в одной первой главе, в описании села Целебеева, перепутаны все признаки, что много безвкусия и т. д. В конце концов Степун, преодолевая Л., сказал:
— Видите ли, ведь прежде всего надо поставить вопрос: в каком плане мы будем рассматривать это произведение? Я, например, читал этого «Голубя» 19 лет назад, но вот до сих пор сохранилось сильное ощущение. На некоторых местах я бледнел и чувствовал, как подступают слезы. А если через 19 лет так помнишь — это уже много!
— Да, а вот перечтите теперь! — то-то и есть, что бывают такие вещи, что прочтешь один раз и волнуешься, а прочтешь позднее и удивляешься, чему я волновался?
— А почему не повернуть вопрос в другую сторону? Почему не предположить, что тогда восприятие было правильным, а теперь приемник испортился? Радиостанция виновата!
Л. показал ему первую главу и стал говорить о спутанных признаках, о лжи в описаниях. Степун стал читать, согласился с одним, с другим, а потом сказал, перебивая себя сам:
— Да ведь это совсем не важно. Поймите, тут не натуралистическое искусство, а как бы некая инсценировка, условность, иллюзия. Тут Россия несколько принаряженная, сусальная. Вы скажете, что изба там не так или еще что-нибудь? Да это все не важно. Главное — что хотел сказать художник. А это как бы постановка тех предгрозовых лет, когда за картонной стеной, позади, зажжена уже свеча революции…
Потом он говорил, что Белый большая личность, что он отразил воздух своей эпохи — что должно быть непременно со всяким большим художником, что горсть людей, в которой жил Белый, жила интенсивней других.
— Что отразил Куприн? Горький? А в Белом весь надлом тех дней.
Я сказала, что, не читавши книги, не могу судить о ней, но что фамилии кажутся мне претенциозными, безвкусными: Дарьяльский, Кудеяров. Что-то ложное, ходульное. Тут вдруг вмешалась Наташа, поджав руки и скрестив вытянутые ноги сидевшая рядом, чуть склонив голову прислушивавшаяся к спору:
— А почему же? Почему это хуже Печорина, Онегина? Там реки, и тут реки, — сказала она.
— Нет, это совсем другое. Тут есть что-то ложно-русское, оперно-ходульное, случайное… да и звук совсем не тот, — пыталась объяснить я.
Но видно было, что мы не убедили друг друга.
— Я люблю в искусстве только надлом, — сказал в конце концов Степун. — Я не люблю классицизма, Возрождения, Греции. Я не пойду брать с полки Гете, если мне будет трудно в данный час. Я возьму кого-нибудь надломленного, пронзительного. Другое искусство мне не интересно. В Белом же, в его припудренном трагизме, я чую его боль, его надлом».
Галина Кузнецова. Грасский дневник.
На фото: Ф. А. Степун (1884, Москва — 1965, Мюнхен) с женой. 1920-е.
Подготовка публикации: Зеленая лампа, 29.03.2022
