«Я воспитывалась в Смольном институте, на Николаевской половине, в Невском отделении. В институте я пробыла почти пять лет, от первых чисел августа 1871 года по 30 мая 1876 года.
Отец мой, Степан Васильевич Ешевский, профессор-историк Императорского Московского университета, умер молодым, оставив после себя жену и пятерых детей один одного меньше. Я не была дочерью военного и поступить в Смольный не имела никакого права, но по особой просьбе, поданной матерью на Высочайшее имя, была принята в Смольный институт милостью императора Александра II воспитанницей Его имени.
Ехала в Смольный охотно. Одно только обстоятельство меня сильно огорчало. Любимая моя сестра Оля, с которой я никогда не разлучалась в жизни, не была принята вместе со мной, вакансий не было, а поступила только на следующий год…
Олю привезли только в октябре. Она была принята в пятый класс в Невское отделение, в дортуар госпожи Трусовой. Я ей очень обрадовалась, хотя, к великому моему огорчению, мы видались с ней очень редко. Я в этот год перешла в голубой класс, в первый, так сказать, класс, а она была принята в последний класс младшего возраста. Дортуары наши и классы, хотя и находились в одном этаже, но помещались на двух противоположных концах институтского здания. Громадный коридор разделял нас. Воспитанницам младших классов не позволялось ходить к сёстрам старшего возраста, а мы могли в праздники по особому позволению своих классных дам повидать своих младших сестёр и кузин. Бывая у неё так часто, как только мне позволяло моё начальство, я отдыхала с ней душой и сердцем.
Училась она прекрасно и была очень понятливая и способная девочка. Оля была умная, кроткая и крайне впечатлительная девочка, очень маленького роста, я перед ней в семье считалась великаном. Лицо её было очень выразительно и подвижно, но особую ему красоту придавали её большие, выразительные карие глаза. Привыкала она к институту крайне медленно и тяжело, и скоро совсем осунулась и побледнела. Надо сказать, что наши милые старички, дедушка и бабушка Вагнер, жившие в Москве с нами на одном дворе, очень баловали нас, т. е. меня и её. Её в особенности. Это-то баловство и погубило её.
Стол в Смольном был всегда приготовлен, конечно, из безусловно свежей провизии и был довольно разнообразен, но прост и грубоват. Я была очень неприхотлива на пищу и ела всё, лишь бы блюдо, как бы просто оно ни было приготовлено, было состряпано из свежей провизии и вкусно. Оля многих вещей совсем не ела. Пироги с мясом ела, а с рыбой и капустой не ела. Рыбы не ела никогда никакой. Овощей и закусы также вовсе не ела. Если в её тарелку с супом нечаянно попадала какая-нибудь зелень, например, укроп, то она уже этого супу не ела ни за что. Любила только мясо, курицу, всё мучное и сладкое, и вообще была очень прихотлива и разборчива в пище…
Тётя Лиза, видя как Оля всё худела и бледнела, и зная причину этого явления, старалась по возможности подкармливать, привозя в каждый приёмный день, кроме лакомства, и съестное.
Прошло немного времени, и Оля вдруг захворала. Захворала странно и неожиданно. Заболела и вскоре лишилась сознания, бредила, никого не узнавала и, не приходя в сознание, скончалась.
Во время её болезни меня к ней не пускали, несмотря на неоднократные мои просьбы, и это меня пугало ещё больше. Несмотря на все принятые меры, приглашали даже Боткина, её ничего не могло спасти; истощённый организм не выдержал натиска болезни, и она погибла. Погибла, проучившись в институте только три месяца.
Смерть её была тяжёлым ударом для меня; всё свершилось так быстро и подействовало на меня так потрясающе, что я также заболела и слегла. Из лазарета меня выпустили только затем, чтобы я могла присутствовать в церкви на похоронах, но на кладбище мне не позволили ехать…
В первый же приёмный день тётя Лиза привезла мне чёрный шерстяной передник и чёрную ленту к вороту и на голову. Это была форма, принятая в институте для воспитанниц, которые носили траур по кому-либо из умерших своих родных.
Горе моё было очень искреннее и глубокое, и смерть сестры оставила в душе моей неизгладимый след.
После похорон я слегла окончательно и долгое время не могла поправиться. Со мной стали делаться сперва лёгкие, а впоследствии более глубокие обмороки, сильная слабость после этих обмороков иногда приковывала меня дня на два или на три к постели. Помню, один раз весной, во время сильной духоты со мной сделался глубокий обморок. Меня на носилках снесли в лазарет, уложили в постель и загородили от света ширмами. Я лежала как бы в забытьи, и хотя всё слышала и сознавала, но шевелиться от охватившей меня страшной слабости никак не могла.
Вдруг послышались за ширмой осторожные шаги, и тихий, ласковый звон шпор, шуршанье шёлковых платьев, и из-за ширмы показалась высокая статная фигура Государя. Он тихо подошёл к моей постели и нагнулся надо мной. Взял мою руку и ласково погладил её своей рукой. «Pauvre enfant» (Бедный ребёнок! — Т.В.), – сказал он участливо.
Я видела его прекрасное лицо, склонившееся надо мной, видела его глаза, с таким участием смотревшие на меня, всеми силами своей души хотела поблагодарить его за его участие и доброту обо мне, но несмотря на отчаянное усилие, которое я делала, я не могла ни встать, ни заговорить. И выйдя осторожно из-за ширмы, Государь начал говорить вошедшей с ним начальнице что-то тихо, но властно. Я отчётливо слышала сказанные Им последние громче слова: «Прошу сделать всё, что возможно».
Я в это время была уже во втором классе и должна была переходить в первый. Выйдя из лазарета, я была позвана в комнату Обручевой. Старушка ласково расспрашивала меня о здоровье. Просила меня ничего не скрывать от неё и высказать всё, что есть у меня на душе. Но сказать ей мне было совершенно нечего. Болеть у меня ничего не болело, жаловаться мне было решительно не на что и не на кого, и только страшная слабость одолевала меня вдруг до такой степени, что мне было трудно даже говорить. Тогда доктора осмотрели меня очень внимательно и решили как можно скорее отпустить меня домой в Москву от вредной петербургской весны. Учителя меня по разу перед отъездом вызвали, баллы у меня годовые были все не только переводные, но и хорошие, и меня к Пасхе отправили в Москву».
Ешевская А. Воспоминания о Смольном.
—————
Иллюстрация: Коновалов В. Печальные вести.
