Два анекдота о фельдмаршале Румянцеве
Граф Задунайский славился не только своими полководческими талантами, но и редким остроумием. Некоторые его поступки известны по популярным байкам.
ДВА АНЕКДОТА О ГР. П. А. РУМЯНЦОВЕ
Эти два анекдота дошли до меня путем устного, фамильного предания, и я передаю их в таком же чистом виде, без своих добавлений и поправок. Они годятся как материал, показывающий какую память оставил по себе Задунайский в обществе. На сколько ценен такой материал — говорить излишне.
Первый анекдот относится к знаменитому моменту Кагульскому. Момент был тяжелый, по рассказам очевидцев; все были полны смутным ожиданием развязки. Лет за пятьдесят пред сим, один из таких очевидцев, служивший в армии Румянцова «волонтером», рассказывал моему отцу об этой тревоге. Ожидали приближения армии визиря: люди припадали ухом к земле, прислушивались, и за несколько дней слышали шум: говорили, что это отдаленный гул от топота Турецкой конницы, скрып обоза… Наконец армия показалась, топот и скрып от множества немазаных арб, послышались явственно. Румянцов осматривал положение неприятеля и ожидал, что Турки нападут сразу на наш слабый отряд. Когда же они расположились, он, обратясь к окружающим, поздравил их с непременною победою.
В лагере сделано было еще прежде распоряжение, чтобы все и всё было в готовности каждую минуту, чтобы все лишнее было выслано из лагеря, и офицеры имели при себе только самое необходимое. Это казалось офицерам очень стеснительным. По преданиям того времени, многие поддерживали комфорт даже в лагерной жизни. Так например, разсказывал мой дед, что когда он служил в Екатерининскую Шведскую кампанию, вышло такое же распоряжение по армии, как и под Кагулом, и он должен был отправить от себя лишние вещи — на шести тройках. Отучить тогдашних баричей от барства было трудно. Пуховики, халаты возились за ними постоянно. При передвижениях некоторые возили за собою и метресок (не знаю, допускалось ли это в военных походах). Труднее всего было сладить с халатами. Как это ни воспрещалось, но любители понежиться, хотя тайком, но все-таки не отставали от халатов.
И вот один раз Румянцов, ранним летним утром, выйдя из палатки (дело было в июле), заметил какого то оплошного офицера, который в халате куда то пробирался между палатками. Румянцов подозвал его к себе. Бедный офицер, увидя Главнокомандующего, совершенно потерялся: но Румянцов ободрил его ласковыми словами, вступил с ним в разговор, и о предметах совершенно посторонних. Пройдя вместе несколько шагов, ободренный офицер, хотел было отпроситься в свою палатку. «Куда же вы, мой друг, спешите, — отвечал Румянцов, — еще довольно рано, зайдемте ко мне, мне хочется еще с вами побеседовать». Нечего делать, вошли в палатку Главнокомандующего, который продолжал разговор, также приветливо, и пригласил своего гостя сесть. Надобно было повиноваться, но смущение гостя усилилось: он совершенно путался в речах и краснел, слишком чувствуя тягость халата на плечах, тогда как главнокомандующий был одет как должно. Разговор продолжался, и всякой раз как офицер пытался уйдти, Румянцов его удерживал: посидите, посидите, г. офицер, вы видите, что еще рано, я один и мне скучно; а ваше общество доставляет мне удовольствие. Время шло, и наконец в палатку начинают являться разные генералы и другие лица, с докладами, все в полной форме; а гость только один в халате, и главнокомандующий по прежнему продолжает его удерживать, с прежнею ласковостью. Едва, едва удалось ему наконец вырваться домой.
Не знаю, верно ли, но предание по обычаю прибавляет, что после этого халаты действительно исчезли в лагере. Ласковая манера подействовала лучше всех строгостей.
В лагерное время Румянцов, приглашая к своему столу окружающих, имел обычай включать в число гостей и по нескольку незначительных офицеров, кого случится, и оказывал им особенное внимание. Зайдет иногда речь о каком нибудь сражении; случится разноречие; главнокомандующий и обратится к кому либо из таких; Иван Иваныч, скажет, вот вы были в этом сражении, помнится, разрешите-ка наш спор! Внимательность, позаботившаяся заблаговременно узнать имя и отчество «маленького» офицера, приобретала в армии большую цену.
Следующий анекдот относится к позднейшему времени, когда Румянцев был Генерал-Губернатором Киевским, Курским, Харьковским и еще какой-то губернии. При учреждении, кажется Курской губернии, Румянцев сам открывал губернию, с обычною торжественностью таких случаев. В собрании лиц бывших при этом торжестве, находились в числе других — богатый откупщик Переверзев и помещик князь Шаховской, бывший подчиненный Румянцова, и известный ему с хорошей стороны. У них были какие то личные неудовольствия. Переверзев несколько раз подходил к Шаховскому, пользуясь удобным случаем, и говорил ему какие то колкости. Это заметили соседи; Шаховской старался сдерживаться, но видно было, что он то бледнел, то краснел. Наконец Переверзев до того стал ему наскучать, что терпение Шаховского истощилось и вдруг среди большого собрания значительных чинов, раздается звук громкой пощечины. Все присутствовавшие пришли в ужас; Шаховской казался совершенно погибшим. В эту минуту раздается голос Румянцова: «Боже мой! Какое несчастье! Бедный Шаховской сошел с ума! Иначе быть не может; я знаю этого прекрасного человека с давних пор, ради Бога, доктора, скорее! Пусть ему помогут!..»
Явились и доктора, мнимому больному отворяют кровь, увезли домой, и Румянцов, обратясь к доктору, убедительно просит его позаботиться о спасении «этого достойного человека, которого потеря будет очень чувствительна обществу». Переверзев в глазах всех был как бы покрыт позором. Должно прибавить, что он пользовался самой скверною репутациею и все были довольны, когда дело приняло такой оборот.
Прошло месяца два мнимого лечения, и Шаховской, будто бы выздоровевший, приехал к Румянцову. Сильно чувствуя сделанное ему благодеяние, он со слезами благодарил его. Румянцов ободрил его, и только дружески заметил: «вы конечно чувствуете ваш проступок… ведь хорошо что я здесь случился, а иначе — подумайте, чтобы могло с вами быть; пусть это вам будет уроком…»
Ф. Воропонов
