В голове с трудом укладывается тот факт, что Достоевский и Толстой не были знакомы. Действительно, жили и творили в одно время, ставили перед читателем важнейшие вопросы, вращались в одних литературных кругах, издавались в одном журнале, оба конкурировали с Тургеневым, отлично знали творчество друг друга — и ни разу не встретились. Ведь это было бы так логично — познакомиться двум величайшим прозаикам России. Красивая могла быть встреча! Не захотели? Не смогли?
А ведь такая возможность была у них, даже дважды. Весной 1878 года Толстой посетил в Петербурге публичную лекцию молодого, но уже очень популярного философа Владимира Соловьёва. На этой лекции были Страхов и Достоевский. Т.е. Лев Николаевич и Федор Михайлович были в одной аудитории. Однако Страхов не стал сводить двух литераторов. В воспоминаниях Анны Григорьевны Достоевской это объясняется тем, что Толстой сам просил Страхова ни с кем его не знакомить, ибо считал себя в Петербурге совершенно чужим.
А весной 1880 года, во время открытия памятника Пушкину в Москве, когда Достоевский произносил свою знаменитую речь, среди собравшихся на площади Толстого не было. Граф был в Ясной Поляне. На это время, как мы помним, приходится его духовный переворот, осознание бессмысленности своего существования, породившее слухи о его сумасшествии. Вот и Достоевский в письме к жене сообщает: «О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался. Юрьев подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну: всего туда, там и обратно менее двух суток. Но я не поеду, хотя очень бы любопытно было».
Федор Михайлович, смущенный слухами о помешательстве Льва Николаевича, решил не ставить графа в неудобное положение. В общем, второй шанс знакомства двух титанов был упущен. А менее чем через год Достоевского не стало. Узнав о его смерти, Толстой писал Николаю Страхову:
«Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек… И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Всё, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца — только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».
