«Выступления Шаляпина в Париже обставлялись оперной дирекцией Церетели с небывалой роскошью. Первым шёл «Борис Годунов».
Как пел Шаляпин! Как страшен и жалок он был в сцене с призраком убитого царевича! Какой глубокой тоской и мукой звучали его слова: «Скорбит душа!..» И когда в последнем акте он умирал, заживо отпеваемый церковным хором под звон колоколов, волнение и слёзы душили зрителей. Люди привставали со своих мест, чтобы лучше видеть, слышать. Он умирал, мятежный, всё ещё страшный, всё ещё великолепный, как смертельно раненный зверь. И публика рыдала, ловя его последние слова…
За день до отъезда Фёдора Ивановича я сидел у него в кабинете в «Катей-отеле». Была ранняя весна. В открытые окна с Вампу тянуло тёплым, ласковым ветерком. Было часов семь вечера. Кое-где на Банде уже зажигались огни. Шаляпин был болен. Он хрипло кашлял и кутал горло в тёплый шерстяной шарф. Своим обликом, позой он был похож на умирающего льва. Острая жалость к нему и боль пронзили моё сердце. Слёзы неожиданно брызнули из моих глаз. Будто чувствуя, что больше никогда его не увижу, я опустился около его кресла и поцеловал ему руку…».
«Дорогой длинною…» А. Вертинский
