«Я хорошо помню дом дедушки (Петра Николаевича Оболенского, в Москве, под Новинским, в приходе Покрова в Кудрине — ред.), большой, в два этажа, между улицей и домом двор, позади дома сад с аллеей из акаций по обеим его сторонам.
Дом разделялся большой столовой на две половины: одна половина называлась князевой, другая — фрейлинской. Точно так же люди в доме, то есть лакеи, кучера, повара и горничные, равно как лошади, экипажи, носили название княжеских и фрейлинских; это оттого, что тётушка моей матушки, фрейлина Александра Евгеньевна Кашкина, жила в доме деда и была там полной хозяйкой. Дедушка был вдов, и эта сестра его жены воспитала всю его семью, заменила его детям их покойную мать: в доме деда фрейлина пользовалась большим почётом, и в Москве все её уважали, и она занимала по своему званию фрейлины весьма видное положение.
Александра Евгеньевна Кашкина (родилась 21 мая 1773 года, умерла 7 января 1847 года) была сестра княгини Анны Евгеньевны Оболенской (родившейся 2 октября 1778, умершей 11 июня 1810 года), покойной супруги моего деда. Обе они были дочери генерал-аншефа Евгения Петровича Кашкина, который при императрице Екатерине II был наместником в Туле. Александра Евгеньевна была фрейлиной императрицы Марии Феодоровны.
На бабушкиной половине был всегда парад; в её распоряжении была лучшая часть дома, у неё всегда были посетители. Дедушка же имел свои небольшие покои, над которыми был устроен антресоль для детей. Светской жизни князь дедушка не любил, он в миру вёл совершенно иноческую жизнь, соблюдал посты и никогда не появлялся ни на каких общественных гуляньях или в театрах. В клуб он никогда не ездил, в карты не играл, ложился почивать очень рано и так же рано вставал; всякий день гулял пешком, выезжал к обедне и после делал визиты родным или самым близким знакомым, в которых принимал участие. Дедушка кушал всегда на своей половине в своей маленькой гостиной, семья же — в столовой, и во главе стола — бабушка фрейлина, когда она здорова. Я очень помню этот большой стол, за который не садилось менее пятнадцати и даже до двадцати человек, когда мы гащивали у дедушки. Подле бабушки всегда сидели почётные гости, дяди, тётки, мои родители, затем одна бедная вдова с дочерью, живущие всегда в доме, Лизанька-сиротка, которую бабушка взяла на свое попечение, и мы, внуки, между ними в конце стола.
Когда скушают жаркое, перед пирожным, дверь из маленькой гостиной отворяется, и появляется дедушка. Как сейчас его вижу: он был среднего роста, хорошо сложен, не худ, очень бодрый и прямой. Волосы белые, точно серебряные, довольно длинные, зачёсанные назад над высоким лбом, лицо, гладко выбритое, и старческий румянец на щеках жилками. Черты лица мелкие, профиль лёгкий, но не классический, большие глаза под белыми бровями светятся кротостью. Улыбка редкая на этом лице, но искренняя, и в мысль не могло никогда прийти, что она перейдёт в насмешку.
Дедушка за столом являлся всегда в синем фраке со светлыми пуговицами, камзол или жилет белый пикеевый, очень низко опущенный за талью, белый высокий батистовый галстук, на шее орденский крест (не помню, св. Анны или св. Владимира). Дедушка прежде всего подойдёт к концу стола, где сидит бабушка, и там поговорит со всеми, затем обходит весь стол, всякому скажет доброе слово.
С нами любил иной раз шутить следующим образом: у него под полой фрака спрятана салфетка с предварительно завязанным на одном её конце узелком, он подойдёт, бывало, сзади стула, спросит что-нибудь, чтобы занять внимание, а пока ему отвечаешь, он невзначай возьмёт салфетку за узелок из-под фрака и кончиком пощекочет прямо в ухо. Обернёшься и не понимаешь, в чем дело, а он старается сохранить серьёзное лицо, но кончается всегда смехом, и он остаётся доволен. Он, дорогой, всегда был нами доволен, а мы — им.
Кроме родных и самых близких, князь редко кого принимал, все почетные гости стремились на фрейлинскую половину, но мы, его внуки, мы царили в его кабинете. Наши родители утром ещё почивают, а мы с няней сходим вниз с антресолей и в коридоре против князевой спальни спрашиваем его старого лакея Максима: «Можно ли войти?» Если дедушка умылся и уже Богу помолился, то нас впускают к нему.
Дедушка сидит в пёстром бухарском халате в вольтеровских креслах с высокой спинкой и заводит часы, коих бесчисленное множество наставлено перед ним на столе. Поздороваемся мы с ним и сейчас же требуем, чтобы часы с кукушкой куковали, — и часы кукуют, и затем табакерка с музыкой играет для нас.
По углам его кабинета стоят этажерки со стёклами, на полках масса фарфора: чашки, игрушки, куклы, собаки и разные зверьки. Помню фарфорового монаха в рясе и клобуке, который несёт на спине сноп соломы, откуда торчит женская головка; помню качающихся китайских мандаринчиков: дедушка ставил их против нас, и они должны были нам кланяться; затем щелкушка, — безобразный старик, точённый из дерева, должен был грызть нам орехи. Можно себе представить, как нам весело было у дедушки!
Он тоже часто дарил нам игрушки, чашки, на которых золотыми буквами было написано: «Катенька, кушай и помни», или Анюта, или Юленька (он на фабриках нарочно заказывал эти чашки с именами своих внуков и внучек). Дедушка пользовался таким нашим доверием, что куклы наши должны были поочерёдно спать в его шкапах, а игрушечные кареты ставились в его гостиной под диван, как в каретный сарай.
Матушка рассказывала, что в детстве он их так любил и баловал, что они бегали к папеньке выплакивать горе, если гувернантка их наказывала.»
Сабанеева Е.
