«Новый журнал» публикует прозу, поэзию, статьи, рецензии, интервью, посвящённые современной русской литературе зарубежья. Как пишет Википедия, «Новый журнал» с самого начала обращался к широкой аудитории, независимо от её идеологии (исключались идеологии нацизма и коммунизма).
Среди наиболее известных произведений в журнале впервые на русском языке были опубликованы главы из романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (1958), «Колымские рассказы» бывшего узника ГУЛАГа Варлама Шаламова (1966). На страницах «Нового журнала» Р. Гуль рассказывал о своей неожиданной дружбе с дочерью Сталина, уехавшей из СССР.
Первым редактором «Нового журнала» был Михаил Карпо́вич. Роман Гуль проработал вместе с ним около 8 лет и оставил трогательные воспоминания:
“Политически Карпо́вич был русским либералом, «рыцарем свободы и законности»,
этот тип человека уже бесповоротно ушел из русской современной жизни. К сожалению.
Став с 11-й книги единоличным редактором «Н. Ж.», Карпович еще раз так определил его задачи: — «На страницах нашего журнала нет и не может быть места для отрицателей свободы и проповедников нетерпимости, как нет его и для сторонников соглашательства с ними…».
Конечно, мягкость и терпимость к чужому мнению у Карповича не были безграничны. Там, где М. М. считал нужным, он бывал по существу тверд, хоть и мягок по форме. Приведу такой пример. В одном романе очень известного автора, отрывки из которого мы печатали, одно действующее лицо, американский полковник, произносил известную фразу Юлия Цезаря — veni, vidi, vici (пришел, увидел, победил) — ультра-американски — винай, вайдай, вайсай. Прочтя это, М. М. недовольно поморщился и сказал мне: — «Ну, нет, эту пилюлю я проглотить не могу. Зачем это ему понадобилось? Не понимаю. Во-первых, интеллигентные американцы так не говорят, в этом я уж могу автора уверить! Это гротеск и нехороший гротеск». И М. М. написал об этом маститому романисту, убедив его вычеркнуть эту ультра-американизированную фразу римского полководца. Но иногда, конечно, мягкость характера М. М. и его благожелательное отношение ко всем пишущим и нежелание их обидеть брали верх. Помню, мы получили одну довольно большую вещь, против помещения которой я возражал по многим причинам. Доводы свои я высказал М. М., он был со мной совершенно согласен. Но, как бы и меня и сам себя уговаривая, М. М. говорил: — «Но все-таки как же нам быть? Ведь мы же убьем его, ведь человек пишет, у него есть какой-то свой собственный творческий мир, есть какое-то право писать именно так…» И вдруг, как бы чувствуя всю несостоятельность своих доводов, М. М. сказал: — «Знаете что, Р. Б., давайте просто зажмуримся и сразу проглотим эту пилюлю… ну, что случится? ну, покричат, пошумят, а потом же ведь забудут». Так «пилюля» и пошла в набор при полном зажмуре редактора.”
