«Кто не придает должного значения питанию, не может считаться по-настоящему интеллигентным человеком», — считал Антон Павлович Чехов. И подтверждал эти слова своим творчеством.
Так, в рассказе «Сирена» (1887) о буднях судебных чиновников Антон Павлович рекомендует: «Самая лучшая закуска, ежели желаете знать, селедка. Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру… потом простой редьки с солью, потом опять селедки… объедение!»
В пьесе «Иванов» (1887) герои с неменьшим смаком обсуждают закуску: «Селедочка, матушка, всем закускам закуска. …Ну нет, огурец лучше!. Ученые с сотворения мира думают и ничего умнее соленого огурца не придумали…». И далее Лебедев дает рецепт: «Водку хорошо икрой закусывать. Только как? С умом надо… Взять икры паюсной четверку, две луковочки зеленого лучку, прованского масла, смешать все это и, знаешь, этак… поверх всего лимончиком… Смерть! От одного аромата угоришь». А после Боркин продолжает испытывать терпение читателя: «После водки хорошо тоже закусывать жареными пескарями. Только их надо уметь жарить. Нужно почистить, потом обвалять в толченых сухарях и жарить досуха, чтобы на зубах хрустели… хру-хру-хру…»
Много гастрономических подробностей и в дневниках писателя. Причем особенно подробно Антон Павлович описывал трапезы, которые не соответствовали его представлениям о правильном питании. Вот, например: «Теперь о еде. Утром чай, яйца, ветчина и свиное сало. В полдень суп с гусем — жидкость, очень похожая на те помои, которые остаются после купанья толстых торговок, — жареный гусь с маринованным терном или индейка, жареная курица, молочная каша и кислое молоко. Водки и перцу не полагается. В 5 часов варят в лесу кашу из пшена и свиного сала. Вечером чай, ветчина и всё, что уцелело от обеда. Пропуск: после обеда подают кофе, приготовляемый, судя по вкусу и запаху, из сжареного кизяка».
В 1887 году Антон Павлович писал семье в Москву из поездки: «Потягиваясь и жмурясь, как кот, я требую поесть, и мне за 30 копеек подают здоровеннейшую, больше, чем самый большой шиньон, порцию ростбифа, который с одинаковым правом может быть назван и ростбифом, и отбивной котлетой, и бифштексом, и мясной подушечкой, которую я непременно подложил бы себе под бок, если бы не был голоден, как собака и Левитан на охоте…»
А еще писатель обожал блины. Любил так искренне, так нежно, что написал об их приготовлении почти эссе. «Как пекут блины? Неизвестно… Об этом узнает только отдаленное будущее, мы же, не рассуждая и не спрашивая, должны есть то, что нам подают… Это тайна! Вы скажете, что и мужчины пекут блины… Да, но мужские блины не блины. Из их ноздрей дышит холодом, на зубах они дают впечатление резиновых калош, а вкусом далеко отстают от женских… Повара должны ретироваться и признать себя побежденными… Печенье блинов есть дело исключительно женское… Повара должны давно уже понять, что это есть не простое поливание горячих сковород жидким тестом, а священнодействие, целая сложная система, где существуют свои верования, традиции, язык, предрассудки, радости, страдания… Да, страдания… Если Некрасов говорил, что русская женщина исстрадалась, то тут отчасти виноваты и блины».
#МосковскиеЗаписки
