«Я лишь хочу искренне и правдиво, шаг за шагом, передать, через что я прошла и что мною, очевидицей, пережито в дни большевиков.
Прожив в Петрограде с 1918 до конца 1920 года, я, несмотря на все ужасы жизни и особо щекотливое личное моё положение, уцелела каким-то чудом.
Жила я под своей фамилией, переменить нельзя было, так как очень многие меня знали. Но по трудовой книжке, заменявшей паспорт, я значилась: девица Врангель, конторщица. А служила я в Музее города, в Аничковом дворце, 2 года, состояла одним из хранителей его — место «ответственного работника», как говорят в Совдепии. Ежедневно, как требовалось (так как за пропускные дни не выдавалось хлеба по трудовым карточкам), я расписывалась моим крупным почерком в служебной книге.
Позже, в другом месте моего жительства, я была прописана как вдова Веронелли, художница. Письма я писала под третьим именем. И вот, как ни непонятно, я выскочила благополучно, тогда как другие несчастные матери, жёны, сёстры, дочери военных белогвардейцев были заточены во вшивые казематы и томились там по месяцам…
Решила не терять времени, хлопотать о требовавшихся бесчисленных документах на выезд. Писала и телеграфировала сыну, так как он ранее просил, когда решу выехать, дать ему знать, дабы он мог у Скоропадского устроить мне проезд на Украину, но сколько ни писала — все письма, по-видимому, до него не доходили. Бумаги нужные я, однако, все получила, дело было только за паспортом, его мне выдать отказали. Вскоре закрыли границы, и я осталась в плену…
В 7 часов утра бежала в чайную за кипятком. Напившись ржаного кофе без сахара, конечно, и без молока, с кусочком ужасного чёрного хлеба, мчалась на службу, в стужу и непогоду, в рваных башмаках, без чулок, ноги обматывала тряпкой: вскоре мне посчастливилось купить у моей сослуживицы «исторические галоши» покойного её отца, известного архитектора графа Сюзора, благо сапоги у меня тоже были мужские, — я променяла их как-то за клочок серого солдатского сукна в 2 1/2 аршина. Такими гешефтами все тогда занимались, сперва как-то стыдно было, а потом все так привыкли, будто только всю жизнь это и делали.
Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщицами, ела тёмную бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селёдку, иногда табачного вида чечевицу или прежуткую пшеничную бурду, хлеба 1 ф. в день, ужасного, из опилок, высевок, дуранды и только 15 % ржаной муки.
Я была на службе среди самого цвета интеллигенции, и мы замечали за собой, о чём бы ни говорили, обязательно перейдём на вопросы продуктов, о трудности их добывания и т.д. Большинство стало раздражительные, издёрганные и затравленные. Все поголовно страдают беспамятством.
Что за сцены потрясающие видела я в этой столовой — до сих пор они стоят у меня перед глазами! Сидя за крашеными чёрными столами, липкими от грязи, все ели эту тошнотворную отраву, из оловянной чашки, оловянными ложками. С улицы прибегали в лохмотьях, синие от холода, ещё более голодные женщины и дети. Они облипали наш
стол и, глядя помертвелыми, белыми глазами жадно вам в рот, шептали: «Тётенька, тётенька, оставьте ложечку», и только вы отодвигали тарелку, они, как шакалы, набрасывались на неё, вырывая друг у друга, и вылизывали её дочиста.
В 5 часов я возвращалась домой, убирала комнаты, топила печь, зимой через два дня, варила на дымящей печурке, выедавшей глаза, ежедневно на ужин один и тот же картофель, ела с солью, а в дни кутежа с редькой и луком. После ужина чинила своё тряпьё, по субботам мыла пол, в воскресенье стирала…
В одну из освещённых электричеством ночей в 3 часа раздались на чёрной лестнице оглушительные звонки, нетерпеливые удары в дверь и крики. Вскочив с кровати, я догадалась — обыск! Так как у меня в комнате температура была на нуле, я спала одетая, да ещё прикрытая разным тряпьём. Около меня всегда лежали мои драгоценности, письма и фотографии сына, перевязанные. В одну минуту я схватила их, бросилась в уборную и с сокрушённым сердцем утопила. Направилась к дверям, а удары становились всё свирепее и свирепее, того и гляди двери снесут. Открыла дверь, за ней 5 детин, «краса и гордость революции», двое с ружьями, тут и председатель домового комитета —
«салонный танцор», как он называл себя, а также и управляющий домом — бывший старший дворник, — всё по закону, всё честь честью. Потребовали у меня документ, он был у меня тоже наготове, народ мы стали все вышколенный; убедившись, что я нахожусь на советской службе, да ещё «ответственная работница», направились в комнаты, шарили везде, всё перевернули, читали письма, рвали, отбирали бумаги. Найдя хороший сафьяновый портфель, хотя и пустой, — забрали. После многое из хороших хозяйских вещей, оказалось, «экспроприировали» (это новомодное у нас слово)…
Масса выдающихся общественных и научных деятелей погибли от расстрелов и голода. О расстреле скопом всем известных видных деятелей кадетской партии, объявленных вне закона, повторять не буду, это отошло уже в историю. Знаю, что умерли от истощения академики Лаппо-Данилевский и А.А. Шахматов и другие, целый список имён. Можно составить обширный мартиролог погибших во цвете лет, сил и дарований от рук большевиков. Профессора и студенчество живут, как и другие лица интеллигентных профессий, в таком же подозрении, как и былая аристократия, вечно в ожидании ареста и обыска; они, как и остальные, стоят в «хвостах» у лавок за селёдками и ужасным хлебом, несут трудовые повинности. Ради заработка служат одновременно в нескольких учреждениях и, конечно, наука отходит на второй план.
Ни учебников, ни учебных пособий нет, научные журналы не издаются, заграничные не получаются, школы значатся более на бумаге; в действительности же сокращены до минимума, так как нет помещений, топлива, учителей, пособий и т.д. Благодаря совместному обучению девочек с мальчиками при современной недисциплинированности и распущенности — один разврат. В классах приказано убрать иконы, запрещено носить кресты. Чтобы «революционизировать» детей, их водят в кинематографы до одурения, где знакомят с похождениями Распутина, демонстрируют пасквили на интимные картины жизни членов царской семьи.
Организованы группы и клубы «коммунистической молодёжи», слышала их речи. Что за новое поколение даст оно России, думать жутко!..
По счастью, на меня напало равнодушие, а не отчаяние. Буду ли заточена в тюрьму или умру с голоду, не всё ли равно? Я уже ничего не ждала, плыла по течению и тупо доживала.
И вдруг… в конце октября 1920 года, однажды, когда я уходила со службы, швейцар мне сказал: «Вас спрашивают». Смотрю, незнакомая девица — финка. Она просила меня выйти с ней на улицу, так как должна со мной говорить по очень важному делу. Мы вышли. Она сунула мне клочок бумаги со знакомым характерным почерком моей самой близкой приятельницы, жившей со дня революции в Финляндии. Она писала: «Ваш муж жив. Буду счастлива видеть Вас у себя, умоляю, воспользуйтесь случаем, доверьтесь подателю записки вполне. О подробностях не беспокойтесь, всё устроено…»
Бар.Врангель М. Моя жизнь в коммунистическом раю.
——————-
Баронесса Мария Дмитриевна Врангель, рожд. Дементьева-Майкова (1856-1944), — мать генерала бар.Петра Николаевича Врангеля.
——————-
Иллюстрация: Владимиров И. Голод в Петрограде.
