ОДИН ИЗ МОИХ ЛЮБИМЫХ ПОЭТОВ РУССКОЙ ДИАСПОРЫ РОДИЛСЯ 20 ИЮЛЯ 1907 ГОДА – БАРОН АНАТОЛИЙ ШТЕЙГЕР, БРАТ ПОЭТЕССЫ АЛЛЫ ГОЛОВИНОЙ. ОН ПРОЖИЛ ВСЕГО 37 ЛЕТ, НО ОСТАВИЛ ПОСЛЕ СЕБЯ УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПО СВОЕЙ ПРОСТОТЕ И ГЛУБИНЕ СТИХИ. УМЕР В 1944 ГОДУ В ШВЕЙЦАРИИ ОТ ТУБЕРКУЛЕЗА. В 1920 с семьей эмигрировал в Константинополь, учился в Русской гимназии. В связи с переводом гимназии переехал в Чехословакию. Окончил Русскую гимназию. Недолго пробыл в Праге, затем переехал во Францию, жил в Париже, Ницце. Примыкал к объединению младороссов, посещал политические собрания. Участвовал в собраниях журнала » Числа», литературных объединениях «Зеленая лампа» и «Круг». Печатался в эмигрантской прессе. В рецензии на сборник стихов поэта А. Засекин писал: «У Штейгера есть то, что недостает многим его сверстникам — душевная культура». В начале Второй мировой войны Штейгер перебрался в Швейцарию. Во время войны участвовал в Сопротивлении, занимался составлением антифашистских листовок. Немецкие власти в пограничных со Швейцарией областях назначили награду за его голову. Важным литературным документом является обширная переписка А. Штейгера и М. Цветаевой (личная встреча между ними состоялась всего один раз). Они виделись всего один раз. Но впечатления от его стихов были настолько сильными, что она сказала «наконец-то встретила надобного мне». Марина Цветаева посвятила несколько недель своей жизни этому “роману” с созвучной душой. Штейгер является адресатом стихотворного цикла Цветаевой «Стихи сироте» (август-сентябрь 1936 г.). Из письма Марины Цветаевой А. Штейгеру после их размолвки: «Я Вас из сердца не вырвала и не вырву никогда». А. Штейгер готовил к печати сборник «Дважды два-четыре», который вышел посмертно, в Париже в 1950 г.. Его воспоминания «Детство Анатолия Штейгера» были опубликованы в «Новом журнале» в 1984 г. Г. Адамович оствил яркие воспоминания о Штейгере, которого хорошо знал и поэзию которого он высоко ценил.
«В своем долгом швейцарском одиночестве, больной, беспомощный, мало-помалу от всего отказывавшийся, одно за другим, даже в надеждах, терявший, Штейгер дотянулся, дописался до настоящих слов, горьких и чистых, вполне свободных от всякой литературы, в дурном смысле этого понятия, от всякой «литературщины». У него, у «подстреленной птицы», хватило для этого настойчивости и воли. Хватило мужества отбросить все обольщения и уйти от смерти тем единственным путем, на котором она не могла его настигнуть» (Г. Адамович).
I
У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько: – Да, увы,
Любили… как еще любили!…
II
Настанет срок (не сразу, не сейчас,
Не завтра, не на будущей неделе),
Но он, увы, настанет этот час, –
И ты вдруг сядешь ночью на постели
И правду всю увидишь без прикрас,
И жизнь, – какой она, на самом деле…
Berlin, 1935
III
Крылья? Обломаны крылья.
Боги? Они далеки.
На прошлое – полный бессилья
И нежности взмах руки.
Заклятье: живи, кто может,
Но знай, что никто не поможет,
Никто не сумеет помочь.
А если уж правда невмочь –
Есть мутная Сена и ночь.
IV
Подумай, на руках у матерей
Все это были розовые дети.
И. Анненский
Никто, как в детстве, нас не ждет внизу,
Не переводит нас через дорогу.
Про злого муравья и стрекозу
Не говорит. Не учит верить Богу.
До нас теперь нет дела никому –
У всех довольно собственного дела.
И надо жить, как все, — но самому…
(Беспомощно, нечестно, неумело).
V
Мы верим книгам, музыке, стихам,
Мы верим снам, которые нам снятся,
Мы верим слову…(Даже тем словам,
Что говорятся в утешенье нам,
Что из окна вагона говорятся)…
Marseille, 1933
VI
Об этом мире слишком много лгут,
Об этой жизни ходит много басен,
Но все же этот мир – прекрасен,
И в этой жизни все-таки живут…
Пройдут года и, заглушая вздох,
Раздастся вдруг невольное признанье: –
О, этот бедный мир совсем не плох!
О, эта жизнь – совсем не наказанье!
VI
Так бывает: ни сна, ни забвения,
Тени близкие бродят во мгле,
Спорь не спорь, никакого сомнения,
«Смерть и время царят на земле».
Смерть и время. Добавим: страдание.
…Ну, а к утру, без повода, вдруг
Тихо светится что-то вокруг.
VII
Уходила земля, голубела вода,
Розоватая пена вздымалась…
Вместо сердца – кусочек холодного льда,
Сердце дома, наверно, осталось.
Время шло, но последний томительный год
Был особенно скучен и долог.
Горечь все наплывала, копилась, и вот
Оживать стал прозрачный осколок.
И забился, как сердце, но только больней,
Угловатые стенки кололи.
Так прибавилось к боли привычной моей
Капли новой томительной боли.
* * * * *
М. Цветаевой
В сущности, это как старая повесть
«Шестидесятых годов дребедень»…
Каждую ночь просыпается совесть
И наступает расплата за день.
Мысли о младшем страдающем брате,
Мысли о нищего жалкой суме,
О позабытом в больничной палате,
О заключенном невинно в тюрьме.
И о погибших во имя свободы,
Равенства, братства, любви и труда.
* * * * *
Е. И. Демидовой
…Наутро сад уже тонул в снегу.
Откроем окна — надо выйти дыму.
Зима, зима. Без грусти не могу
Я видеть снег, сугробы, галок: зиму.
Какая власть, чудовищная власть
Дана над нами каждому предмету —
Термометру лишь стоит в ночь упасть,
Улечься ветру, позже встать рассвету…
Как беззащитен, в общем, человек,
И как себя он, не считая, тратит…
— На мой не хватит или хватит век, —
Гадает он. Хоть знает, что не хватит.
1934, Берн
* * * * *
Никто, как в детстве, нас не ждет внизу,
Не переводит нас через дорогу.
Про злого муравья и стрекозу
Не говорит. Не учит верить Богу.
До нас теперь нет дела никому —
У всех довольно собственного дела.
И надо жить, как все, – но самому…
(Беспомощно, нечестно, неумело).
* * * * *
Все об одном… На улице, в бюро,
За книгой, за беседой, на концерте.
И даже сны… И даже (как старо!)
Вот вензель чертит и сейчас перо.
И так – до смерти. Да и после смерти.
* * * * *
Так от века уже повелось,
Чтоб одни притворялись и лгали,
А другие им лгать помогали,
(Беспощадно все видя насквозь) –
И все вместе любовью звалось…
* * * * *
Мы говорим о розах и стихах,
Мы о любви и доблести хлопочем,
Но мы спешим, мы вечно впопыхах, —
Все на бегу, в дороге, между прочим.
Мы целый день проводим на виду.
Вся наша жизнь на холостом ходу,
На вернисаже, бале и за чаем.
И жизнь идет. И мы не замечаем.
* * * * *
Об этом мире слишком много лгут,
Об этой жизни ходит много басен,
Но все же этот мир — прекрасен,
И этой жизнью все-таки живут…
Пройдут года и, заглушая вздох,
Раздастся вдруг невольное признанье: —
О, этот бедный мир совсем не плох!
О, эта жизнь — совсем не наказанье!
* * * * *
Неужели сентябрь? Неужели начнется опять
Эта острая грусть, и дожди, и на улице слякоть…
Вечера без огня… Ведь нельзя постоянно читать.
Неужели опять, чуть стемнело, ничком на кровать –
Чтобы больше не думать, не слышать и вдруг не заплакать.
* * * * *
Это всем известно при прощаньи:
Длинное тяжелое молчанье,
Хоть чего-то все ж недосказал…
Обещанья? Сколько обещаний
Мне давалось… Сколько я давал.
О, недаром сердце тайно копит
И от всех ревниво бережет
Самое мучительное – опыт…
Он один нам все-таки не лжет.
Главное: совсем не обольщаться.
Верить только в этот день и час.
Каждый раз как бы навек прощаться,
Как навек, прощаться каждый раз…
* * * * *
Никто, как в детстве, нас не ждет внизу,
Не переводит нас через дорогу.
Про злого муравья и стрекозу
Не говорит. Не учит верить Богу.
До нас теперь нет дела никому —
У всех довольно собственного дела.
И надо жить, как все, – но самому…
(Беспомощно, нечестно, неумело).
