«В Париже [в 1920—1930-е годы. — З. л.] Союз писателей и журналистов установил традицию в новогоднюю ночь по допотопному стилю (что отнюдь не отражало консерватизма устроителей, просто в другие подходящие дни зал был занят) устраивать пышный бал, значительный сбор с которого распределялся среди нуждающихся литераторов. Я был неизменным посетителем этих балов, одним из «распорядителей» и принимал непосредственно участие в их устройстве.
На одном из балов выступал среди других «звезд» ВЕРТИНСКИЙ.
…Я стоял около подмостков, на которых пел Вертинский и громко ему аплодировал. Выступление его кончилось и он спускался в залу. Мы невольно столкнулись, он едва на меня взглянул и сказал:
— Подождите, не уходите, вы… — Он не только произнес мою фамилию, но и имя, при том в его уменьшительной, домашней форме.
— Откуда вы можете знать, — недоумевал я.
— Да ведь вы почти не изменились.
Я улыбнулся. Мы не виделись больше двадцати лет и между внешним обликом восьмилетнего мальчишки и взрослым мужчиной, да еще в смокинге, как-никак была «дистанция огромного размера».
— Вам, вероятно, кто-то указал на меня, назвал мою фамилию.
— Да, нет же. Я вас сразу узнал, заметил вас, еще будучи на сцене. Знаете, мне хотелось бы поболтать с вами, но тут это едва ли возможно. Зайдите ко мне, — он назвал какой-то отельчик около Мадлэн, — вместе позавтракаем и вспомним минувшее.
Мы договорились и в назначенный день я постучал в его двери. Хотя было уже довольно поздно, он был еще в халате.
— Проклятая жизнь… Ложусь неизвестно когда, просыпаюсь с вяжущим ощущением во рту, когда Бог положит, и мир мне не мил. Ночами пою, петь я люблю, но то, что вокруг меня надоело до чертиков. Стыдно принимать какие-то подачки, а я их все время принимаю и каждый вечер одно и тоже, посетители кабака воображают, что мне приятно выпить с ними бокал шампанского. А помните — нет, вы помнить не можете — как хорошо было, когда я бывал у ваших родителей и как я им благодарен. …Ну будет, айда завтракать. Нет, погодите, в память тех дней я хочу сделать вам подарок.
Подойдя к открытому чемодану, он вытащил из него шелковую пижаму особенного покроя — куртка была скроена на манер косоворотки. Я из приличия стал от подарка уклоняться.
— Вы меня обидите отказом.
Уламывать меня ему долго не пришлось, пижама меня очень прельщала и, если не ошибаюсь, она пережила войну.
Во время завтрака он продолжал скулить — то не то и это не то, брак не удался, работа невмоготу, ничего не сочиняется, публике он надоел.
— Вам, небось, кажется, что я пошляк, потому что сочиняю пошловатые песенки. Но это нужно для публики. Ведь она не догадывается, что почти все они автобиографичны, только, чтоб не узнали, приходится все перевертывать наизнанку. …На днях будет мой концерт, непременно приходите, я вам дам контрамарку.
Концерт был вполне удачный, зал переполнен. Примерно год спустя Вертинский устроил еще один концерт. Публики было заметно меньше. Я зашел к нему в уборную.
— Видите, как я был прав, — сказал он с досадой. — Зал полупустой и у меня нет выбора — я должен «сматывать удочки», ехать куда-нибудь на кулички, в Шанхай, в Харбин, где еще водятся русские чудаки. Зато по дороге я загляну в тот «оранжево-лимонный» Сингапур, который я столько лет воспевал, а он, вероятно, грязный и противный, и это хороший мне урок!
Мне было грустно слушать его, потому что песенки Вертинского таили в себе всегда что-то подлинно «душещипательное», и недаром знавал я его горячих поклонников среди людей «высокой культуры» и готов поверить, что, как я слышал, его пластинки до сих пор коллекционируются иными из московских сановников. Нет спора, лирика Вертинского — не большая поэзия, да и вообще не поэзия, но ее преувеличенные «изыски», ее бутафорская экзотика как нельзя лучше отражают аромат «Fin de Siecle», конца века, того века, который в Западной Европе завершился [1]914-м годом, а в России еще на несколько лет задержался. В темах Вертинского, в его мечтах о каких-то несуществующих женщинах с повадками Саломеи, о притонах Сан-Франциско — отразились помыслы всех тех, кому нужна была струя свежего воздуха, потому что его песенки уносили слушателей в какие-то иные нездешние миры и заставляли верить, что они существуют где-то за семью морями.
…Дальний Восток удовлетворения Вертинскому, как я позже слышал, не дал. Сколько времени он там пробыл, не знаю, но знаю, что затем он вернулся в Москву, где — несмотря на его «мелкобуржуазность» и «космополитизм» — поклонников у него всегда была тьма тьмущая».
Александр Бахрах. Их мемуаров «По памяти, по записям» (1980).
На фото: А. Н. Вертинский. Париж. 1920—1930-е.
Подготовка публикации: ©Зеленая лампа, 19.03.2024
